Николай Левченко - Из Испании с любовью

зачем . Посадка в самолет, летевший через Франкфурт до Мадрида, и нудные досмотры багажа прошли перед глазами кувырком, ничуть не отвлекая от главной и конечной цели путешествия. Дело было не открытке, что взял он у родителей пропавшей без вести Елены, ну, или не только в ней. С тех пор как она канула в безвестность – сначала для него, затем – и для своих родных, с сыном он встречался всего раз, когда его жена, с которой они не были еще по правилам разведены, приехала на месяц погостить к отцу и матери. Тогда же у них состоялся краткий разговор, какой бывает между не поделившими чего-то ранее супругами, то есть, очень милыми тактичными людьми, уже заметно поостывшими друг к другу, но рефлекторно предъявляющими прошлые счета. Вопрос был в мальчике, будущность которого тревожила. Обеспокоенность была и в частности – из-за объективных упущений в чисто женском воспитании, и в целом как о сыне, который был вне сферы досягаемости. Делая упрек, Елена рассуждала здраво, не признавала ни моральных доводов, ни оправданий. Да, пока они ни разошлись, он слишком мало уделял внимания ребенку, думая, что с возрастом, когда у мальчика проснется тяга к знаниям, тот сам приблизится к нему, захочет взять в различных представлениях ума все то, что восходящему ростку с мужским набором хромосом и надо. Елена подкрепляла этот взгляд на вещи тем, что, видя его состояние тогда , и чувствуя, что близится разлад в их отношениях, она, естественно, стремилась сделать так, чтобы ребенок был поближе к ней, чтобы впоследствии, как вырастет, не «задавал вопросов». Понятно, что как мать она старалась выбирать из двух зол меньшее и следовала в этом прагматичной логике, прямолинейной и безжалостной, как это водится в подобных случаях у женщин. Ее претензии отчасти были справедливы: прежде чем почувствовать нормальную потребность в сыне как в существе, которому он мог бы что-то дать, он должен был сначала сам очиститься, освободиться ото всех психологических болячек. Елена же была охвачена тогда желанием скорейших перемен, ну и, как уж говорится, – с глаз долой, из сердца вон ! (Она об этом не сказала, чтобы не обидеть его, но подумала). «Сначала все глазами любят, – пробовал он возразить. – Затем на смену этому приходит понимание». Она с ним согласилась, сказала, что тяжело переживала их разрыв, но оставлять ребенка отказалась. Это было апогеем ее искренности. «Прости, но у меня свои соображения!» И он решил не говорить о том, что уже предвидит ее неустроенность. Самолюбивый вспыльчивый апломб препятствовал ей заглянуть чуть-чуть подальше, – могла ли она знать тогда, что с ней самой чего-нибудь случиться? Но так уж ее гордость рассудила: за те поступки, что осознаны, мы после отвечаем сами. Поэтому, случилось с ней самой чего-то или нет, его не волновало. Ее исчезновение, присланная странная открытка, до этого – звонок то ли из Испании, то ли из Франции, когда мать не узнала ее голоса – он был подавленным и слабым, она тянула, хотела что-то рассказать, но так и не отважилась. А также связанное с тем по касательной – желание помочь ее не больно расторопным домочадцам, все это было косвенной причиной, как предлог, чтобы сюда поехать. Такой предлог, – подумал он, поглядывая на круживших у карниза птиц, – за зримой объективностью которого в сердце вырисовывалось что-то большее. Маша проявляла деликатность. Когда он уходил из дома, ее немой полу-упрек – полу-вопрос в глазах, который он неоднократно задавал и самому себе, был не от ревности. Каким предлогом было то, в чем он убеждал себя, отправившись сюда, заведомо уж зная, что на неделю или на две снова окунется в прошлое? И стоило ли залетать в такую даль, только чтоб на месте убедиться в этом?

Он на секунду обернулся, поглядел на холм, по-прежнему смотревший сверху как бельмом меж виноградников. Кольцо дороги, где он припарковал автомобиль, скрывалось за постройками у маяка и рощицей олив перед натоптанным туристами и овцами подножием. Так вот: думаешь, что навсегда расстался с прошлым, подчистил все свои долги, а оно нет-нет опять находит непорядок где-то у тебя в душе, скребет на ней и возвращается. Всегда есть превентивная боязнь и искушение взглянуть на самого себя со стороны. Пожалуй, если он хоть в чем-нибудь и превзошел себя за эти годы, так это в том, что на виду почти никак не проявлялось: для окружающих – по внутреннему складу и самооценке это был все тот же человек, известный всем как Статиков. То есть, если бы его спросили, думая оспорить это положение, то он бы возразил, что собственно таким всю жизнь себя и помнил. Пусть это было скрытой стороной его характера, но и любой, кто знал его когда-то, мог сказать, что не изменился и его физический портрет. Ну, разве что порезче стали выделяться на лице голубоватые, задумчиво глядевшие как внутрь себя глаза у правильного, с небольшой горбинкой носа. Светлые, густые и прямые волосы, при ладно скроенной фигуре, в которой ощущались и уверенность и искра благородства – такой неброский, будто затаенный шик, достались ему, видно, от отца, довеском. «Ну, это как у дипломатов, – подшучивала Маша. – Хочешь обхитрить меня! думаешь, что никогда не постареешь? Когда ты бреешься, тебе ни хочется сложить балладу о себе?» Маша, говоря это, видимо, сверяла его облик со своею внешностью, если обнаруживала мелкие морщинки возле глаз. Нет, он не хотел спеть о самом себе балладу. Ему хотелось, чтоб и Маша, глядя на него, была как вечно молодая Геба. Она подтрунивала над его мужским эгоцентризмом с присущей тому жаждой вечной молодости рядом и недоумевала, как это он может всех любить. Она считала, что это тоже эгоизм, и, перекраивая смысл, с иронией цитировала из «Книги Мертвых»: « Если я живу, живет и она, если я старею, стареет и она ?» Пусть так, пусть эта и душевная и сексуальная потребность тоже эгоизм. Но как себе откажешь в удовольствии вообразить почти что невозможное, лишить себя тех представлений, что делают биологических существ людьми, того разумного ростка, благодаря которому мы и добиваемся чего-то. И разве тот же эгоизм не может оказаться плодотворным, созидательным? Маша была далеко сейчас; и далеко – и нет. Она умела это делать: не расставалась с ним на протяжении всего полета. Вниманием своих проникновенных теплых глаз, рукой с отставленным перстом, мгновенно поправлявшей пряди у виска, и детской ямочкой у подбородка – подобно ангелу-хранителю являлась взору над лоскутным покровом облаков. Она хотела проводить его до аэропорта, но в самую последнюю минуту, когда уже подъехало такси, и надо было выходить к подъезду, передумала, сказала, что они простятся, как это поется в песне, прямо у порога; и она будет ждать, когда он позвонит – два длинных и один короткий. «Ты веришь в это или знаешь?» – спросил он, улыбаясь. «А ты как думаешь? Тебе перед отлетом надо мысленно собраться, я буду там помехой». Она хитрила: решила не смущать его своей опекой в аэропорту, а заодно уж не терзаться после, оттого что он там был наполовину, как и не ее.

Читать дальше