Юлия Яковлева - Укрощение красного коня

От окон, стекол на дверях на траву ложились бледно-желтые квадраты света. Чернели причудливо вырезанные аппликации деревьев. Было свежо и душисто. Над ступенями медленно плавал туда-сюда рубиновый огонек: затяжка – невидимый дым, снова затяжка.

Зайцев остался в тени. Ночной треп с незнакомцами его сейчас не интересовал. Хотелось побыть в одиночестве. «Повыть на луну». Он посмотрел: новочеркасская луна поражала желтизной, как выдержанный сыр. В Ленинграде она почему-то несъедобная, фосфорная. Рубиновый огонек описал дугу, как падающая звезда. Брызнул искрой, ударившись оземь.

– Товарищ Зайцев.

Зайцеву показалось, что это все: ночь, вокзал, деревья, треск насекомых – ненастоящее. А настоящее: мертвецкие лица грешников вповалку, ад и Цербер, спящий калачиком. Тот свет. Перед ним стоял Журов.

Не расстрелянный. Не под арестом. «В бегах?» – предположил напоследок Зайцев.

Журов ухмыльнулся.

– Встреча у фонтана.

Протянул папиросы. Зайцев помотал головой.

– Я думал, вы под арестом. – Журов вместо ответа пыхнул сизым дымом. – Товарищ Тухачевский выглядел серьезно.

– Погладили товарища Тухачевского против шерстки, – с улыбочкой пояснил Журов. – Усы. Разговор был телефонный, но пылкий. Товарищ Тухачевский ошибочно предположил, что может закрыть Кавалерийские курсы как не соответствующие историческому моменту. Не впервой.

– Поздравляю тогда. А вы?

Журов махнул папиросой.

– А я – в Забайкальский гарнизон. Дисциплинарное. Я на Усы не в обиде. Все-таки надо было изобразить наказание. Перевод в двадцать четыре часа. Поезд через два. Да ерунда. Ознакомлюсь с бурятскими – или какими там? – монгольскими лошадками. Тоже дело.

Огорченным он не выглядел. Что там думал Журов на самом деле, было глубоко упрятано и заперто на замок.

– Может, оно так и к лучшему, – не стал напирать на эту дверь Зайцев.

– Это точно. От обеих баб моих подальше.

Зайцев поразился легкости, с какой Журов сам заговорил о своей тайне. Понял: в этой темной, смутной и душистой ночи под крупными южными звездами, которые и не снились Канту, Журову не хотелось отпускать его, случайного собеседника. Хотелось поговорить. Видимо, желание быть откровенным все-таки нашло себе безопасное русло: выражаясь языком комсобраний, «моральный облик».

– Женаты сами-то?

– Нет.

– Чего так?

– Служба.

– Чего там. Не хуже прочих служба, – не поверил Журов.

– Недавно выезжали на вызов. Сторож зарубил топором собутыльника. И спать лег рядом. Проснулся. Думал, что протрезвел. Разделал труп на куски, как тушу. Сложил в тележку. Взяли, когда он эти куски по одному в канал опускал. И это легкий случай: тут тебе сразу на месте и подозреваемый, и мотив, и убитый, и улики. …Придешь вот так домой, а там жена в папильотках. Дети? Гладить их по голове?

Он пожал плечами. Журов слушал внимательно. Сбросил пепел. Помолчал.

– Не знаю. На гражданской я тоже видел кое-что. И с белой стороны, и с нашей. Тоже радости мало. Не советчик, но так скажу: все равно женись. Мужику нужны на шее жернова. Баба, дети. Да, тащить тяжело. Но без них улетишь. Жизнь такая. Закрутит, с ног собьет, унесет.

Зайцев почувствовал симпатию. Не любовная путаница, не слабость характера, которая бы мешала Журову развязаться со своими двумя женами, и даже не банальное «можно ли одновременно любить обеих». Журов навесил себе на шею один жернов. А потом понял: еще один. Чтобы потверже стоять на земле.

Чтоб не каждому злому жеребцу на спину вскакивать.

– Бабы-то не возражают?

– Возражают, – чистосердечно вздохнул Журов.

– Философии насчет жерновов понять не хотят? Надо назвать покрасивее. Жемчуга, например. А то – жернова…

Журов сел на ступеньки. Кивнул рядом.

– Тут коротко не поговоришь. Или есть другие дела?

Сел и Зайцев. В кармане стеклянно булькнуло, напомнив о себе.

– Есть неплохая идея, – сказал он Журову.

Товарищ Панкратов был не дурак. Зайцев вполне оценил его стратегию. Опытный и мудрый алкаш, алкаш с предохранителем. Чтобы не квасить по-черному, не сойти с круга, задал себе трудные границы – только импортное. Опыт Зайцеву понравился. Качество импортного свинобоя не оставляло желать ничего лучшего на этом свете.

Он не очень помнил, как они с Зоей сели в поезд. Крутые ребра реальности приятно подтаяли, углы жизни блаженно смягчились. Руки мотались легко. Зоино ледяное презрение смешило. Как и собственные ноги, которые шли не туда. В купе сразу повалился спать. Проспал весь день. Обнаружил за окном малиновый закат. Ужаснулся: всю ночь теперь куковать.