Юлия Яковлева - Укрощение красного коня

В зале ожидания прела обычная человеческая каша. Все лавки заняты. Кому не хватило, сидели на собственных узлах и чемоданах. Пахло немытыми телами и вокзалом. Зайцев почувствовал, как повеселел. Оба запаха обещали: скоро Ленинград.

– Мы едем? Когда? Почему? Теперь вы можете мне сказать? – всполошилась, поднимаясь ему навстречу Зоя. Позади нее тут же протиснулась гражданка, плюхнула рядом узел, вдвинула зад в выцветшей юбке на открывшийся дощатый пятачок, глянула вокруг победно и грозно, дав понять, что место не отдаст.

Зайцев за локоть отвел Зою в сторону.

– Первый подходящий нам поезд – рано утром. Подождем здесь.

– Ночевать? Здесь?

– К Патрикеевым мы не вернемся.

– Чем вас не устраивают Патрикеевы?

Зайцев почувствовал, что опять заныл висок. На дубовую Зою можно было без опаски опереться, когда прижимало: не сломается. Но когда приотпускало, эта дубовая дубина била по голове.

– А вы знаете… – вдохновенно начал он. – Вы правы. Здесь ночевать нельзя.

Зоя опешила. Она, видно, настроилась на борьбу.

– Ни в коем случае! – продолжал Зайцев. – Здесь мы не останемся. Здесь дурно пахнет. Жарко. Тесно. Уж извините. Не гостиница «Астория». Простой народец.

– Я такого не говорила, – залепетала Зоя. На миг Зайцеву стало стыдно за свой нечестный прием. Но только на миг. Потому что Зоя смущенно пробормотала: – Ничего я такого не имела в виду. С чего вы взяли. Переночуем.

Зайцев смягчился.

– Стойте здесь.

– А вы куда?

– Поговорю с начальником вокзала. Может, устроит вас где-нибудь на диване в кабинете.

– Мне не нужны особые условия. Я и здесь посижу… постою отлично.

– Постоите и там. Может, он и чаем горячим угостит.

При словах «горячий чай» желудок голодно завыл.

– Подождите. – Зоя, оперев узелок на поднятое колено, теребила концы шали.

Показала нечистому миру роскошный янтарный бок заграничная бутылка.

– Вот. Для смазки.

Зайцев понял: остатки Зоиной коммерции, не иначе запасы товарища Панкратова, разоренные женой в обмен на – что?

– Спрячьте. Вы что? – Хлестнул он кистями шали поверх бутылки.

– Вы что, никогда не давали взяток? – оскорбилась Зоя, как актриса, у которой перехватили роль. Указывать другим на чистоту принципов она предпочитала сама. – Не изображайте чистюлю.

– Не в этом дело. Он простой мужик. Не поймет. Ему хоть коньяк французский, хоть клопомор. Вот родная беленькая сюда бы, это да. Только где ж ее взять.

– Сменяем, – оживленно начала Зоя.

– Ну-ну. Зачехляйте коммерческую жилку. Пора. Мы почти в Ленинграде, там борьба со спекуляцией поставлена на широкую ногу. Да, пузырь бы сейчас не помешал. Ладно, будем работать на обаянии и трясти удостоверением угрозыска. Идемте.

Зоя спала на страшном, продранном в нескольких местах диване, натянув шаль с розами по самый подбородок. Окно было заполнено чернилами от рамы до рамы – непроглядная новочеркасская ночь. От зеленого колпака лампы на столе лежал круг света. Взгляд Зайцева лип к нему, как мотылек. Задремать не получалось.

«Надо будет, и весь курс под трибунал пойдет». «Расстрел». «Незаменимых нет».

Неужели решатся? И понимал: да.

Как все пройдет? Кто расстреливать будет? Позовут соседних красноармейцев? Хозяина смешного индюка тоже? Потом он вечером придет к жене, своей симпатичной Татьяне Григорьевне, которая умеет держать в руках винтовку. Сядут за стол. «Тяжелый был день». – «Выпей еще чаю, дорогой». Бред.

Или выпишут особую расстрельную команду? Или товарищ Емельянов сам почтет за честь?

Когда? Утром, вечером, завтра, через неделю, подер-жав для приличия на гауптвахте?

Всех? Только курсантов-смутьянов? Только Журова? Только преподавателей? Товарищу Тухачевскому лучше знать, от кого расползаются настроения. Рыба гниет с головы.

Кури, не кури – пуле все равно, вспомнил он Артемова. Какая странная смерть. Пережить войну. Одну, другую. Империалистическую, гражданскую. И быть расстрелянным как собака. Своими же. Да нет же, не своими. Есть они. А есть мы. Только кто эти мы?

А если б до него первым дошла очередь? Что бы он ответил?

Невыносимо.

Зоино лицо белело твердым камешком.

Стараясь не шуметь, не скрипнуть стулом, Зайцев ногой придвинул к себе ботинки. Обулся и вышел.

Зал ожидания был наполнен обмершими душами в ожидании страшного суда. Зеленовато-желтый свет на лицах. Закрытые глаза, открытые рты, подобранные или разметавшиеся руки. Над скамьями – как днем гул голосов – теперь висел колеблющийся сон людского множества. Развернулся калач собаки. Пес сонно глянул на Зайцева – в уголке глаз белело дополнительное веко. И опять свернулся. Зайцев ступал тихо. В кармане пиджака тяжело булькало: забыл выложить бутылку. Возвращаться в канцелярскую духоту кабинета, чтобы оставить ненужный пузырь, не хотелось. Как и пытаться уснуть. Ночь все равно пропала. В поезде выспится. И в поезде чай.