Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

Наштукатуренная баба всплеснула руками:

— За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.

— Нет его в Талдоме.

— А я-то тут при чем?

— Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?

— Да где ж мне теперь с ним управиться? — Баба негромко зарыдала.

— Непохмеленная, что ли? — спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно, в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, чтоб вздымался подол легкого платьица.

— Не ты меня поил, не тебе спрашивать, — басом обиделась баба.

— Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.

— Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?! — баба постепенно наглела.

— Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя, и кровинушку вместе.

— Да я разве что говорю?

— Говоришь, говоришь! — Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари. — А, черт! Генка Иванюк не заходил?

— Не заходил.

Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфеточку. Ожидала, когда он уйдет.

— Я тебя навещать буду, — пообещал Казарян.

— Куда от тебя денешься? — баба открыто радовалась его уходу.

Он распахнул дверь, и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.

Иванюк-младший с ходу раскололся:

— Вчера вечером приходил. Денег просил.

— Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена! — вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.

— Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было! — Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.

Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.

— Что тебе Стручок говорил? — не поднимая головы, спросил Роман.

— Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.

— Где это — «у одних»?

— Не знаю. Правда, не знаю.

— Ты ему денег дал?

— Дал. Двести рублей.

— Откуда у тебя деньги?

— Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.

— Совершеннолетний ты у нас теперь. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.

— Вы все шутите. А мне жить как?!

— Так, «чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы». Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?

Геннадий Иванюк усек.

Иванюк-то усек, а Виталий Горохов — нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. Пусть его район ищет. Ведь трамвайный грабеж — их дело.

…— Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С «вальтером» в руках. Так-то, — как бы не отвечая на романовские вопросы, по сути дела до конца ответил на все Сергей Ларионов.

— Считаешь, что надо рубить концы? — спросил Казарян, сам считая, что так и надо делать.

— Делать больше нечего, — его словами обозначил ситуацию Ларионов.

— А что Санятка думает?

— Нет его, — раздраженно ответил Ларионов. — Как ушел с утра, так и нет. Его ищут все. Сам звонил, требовал на ковер. А его нет.

— Резюмируем: Колхозника — под суд, и закрываем дело. Так, Сергунька?

— Только так.

— Но где же все-таки Санек?

Рядом с дворовыми воротами, неподалеку от крюковской голубятни, с довоенных еще времен (видимо, строители домов два «а», два «б» и два «в» забыли) стоял чугунный локомобиль, вросший в землю своими железными колесами по втулки. Площадка между локомобилем и голубятней была утрамбована ногами трех дворовых поколений до мраморной твердости и гладкости. Здесь танцевали всегда.

Добрый Костя Крюков разрешил, и шустрая юная смена подключила к его проводке радиолу и двухсотсвечовую лампу. Музыка уже звучала, но еще не танцевали: рано, только-только подползали сумерки. В их объявляющейся серости вдоль акаций и молодых тополей Малокоптевского с гулом метались ошалевшие майские жуки. За ними, стараясь сбить их содранными в ажиотаже рубашками, носились не менее ошалевшие пацаны.