Мэри Боу - Молодой, значит злой

Начинается эта галиматья просто – это сон.

Дурацкий вырвиглазный сон, какой бывает, если съесть на ночь жареную картошку, залитую кетчупом.

Психоделика и психоделика, ничего необычного, он всего лишь спасает подожжённого хулиганами котёнка, только для того, чтобы самому провести над ним какой-то стрёмный, аморальный и неэтичный эксперимент, какой, правда, не уточняется, да и неважно это, главное, что крошечное животное больше не страдает, а от нового витка, продолжения этой галиматьи, Эшли уж придумал, как его спасти. В конце концов, любое исследование, каким бы важным для человечества оно ни было, всегда можно перенести на неопределённый срок, по веским и совсем не завязанным на глупых, низменных человеческих эмоциях.

И вот он держит на руках котёнка, идёт домой, а там вместо его обычного, родного дома натыкается на…

Дом, только чужой, и мебель в нём винтажная, а ещё это место преступления – ведь употребление героина и хрен знает какого ещё говна, ампулы которого разбросаны всюду, и какая-то подозрительно белая пыль на столе.

Узнаёт он только эту гитару. Мама бы за неё душу продала – и такая только одна есть на свете, и та у Томаса, которого Эшли не то что недолюбливает, скорее не интересуется. И вот он стоит в просторной комнате, где кто-то сидит в кресле в тёмных джинсах, а рука на подлокотнике подсказывает, что одет этот кто-то в белую рубашку.

Телевизора в комнате нет, зато есть ещё несколько ампул, и все поверхности испачканы в муке – кто бы это ни был, он любит смотреть немножко другие мультики, таким и интернет не нужен, только драгдилер.

А ещё он где-то раздобыл эту гитару. Том, наверно, продал бы её, чтобы купить дозу, если бы встал такой вопрос, так сказать, ребром – что-что, а посмеяться Эш может и в кошмаре, так даже смешнее получится, пока мозг проецирует сам в себя детские травмы, фобии и кристально чистый бред, что есть выворот сырого, неотцензурированного подсознания.

Ну и крови, конечно, куда уж без этого! Пол и спинка кресла – всё заляпано. А рядом с ним лежит, собственно, тело, хотя его там не было – Том только что в кресле сидел!

Волосы, некогда багровые, но уходящие в рыжину, выгорели, и теперь они скучного русого оттенка, того самого, который дальтоник называет рыжим, – или просто смылась краска? – и аккуратное крошечное пулевое ранение прямо промеж глаз, которое он хотел бы зажать рукой, да не выходит у него, Томаса, ничего. Вон, даже руку будто бы тянет к простреленному лбу – настолько нереалистичная сцена эта, что Эшли хмыкает сам себе.

Конечно же, он знает этого мужика с ирокезом, первую и единственную любовь большинства тех, кто угорает по року, то есть слушает хорошую музыку, а не говно всякое. Сам он о легенде этой узнал от дяди, как и о том, что все его зовут Томом Нахуй, когда в возрасте семи лет знакомился с разными знаковыми группами, когда надоело слушать только то, что слушают родители.

Правда, дело дальше газетных вырезок и парочки записанных на кассеты концертов не пошло – не зацепило тогда совсем. Не самая романтичная история рока, как простой мужик, даже не торчок, стал легендой, не лав стори с двумя жёнами, которые его недостаточно любят, – прямо-таки обе. Да. До сих пор эта трагедия поколения вызывает усмешку, ничего не может с собой поделать, даже во сне. И тысячи малолетних фанатов, желающие место в гареме (это он уже и так знал лет с восьми, кажется, от какой-то маминой подруги) или ещё что-то такое же тупое.

Но что привлекает его внимание, так это то, что он всё ещё жив.

Он и представить не может, насколько это, мягко говоря, неприятно – вот так умирать медленно и мучительно от потери крови. Болевой шок, гул в голове, звон, который окутывает облаком, обкладывает толстым слоем ваты, как самый лучший изолятор от агрессивной среды, оставляя тебя за бортом, и с каждой секундой ты всё дальше уносишься в космос.

Если уж во сне можно двигаться с пулей, всаженной промеж глаз, почему остальные фантазии о смерти тут не валидны?