Иван Карасёв - Кипение страстей сердечных

Мари скучала духом – там мужичьё и комарьё

Муж мало занимал внимание её,

Хотя и был ещё женой волнуем.

Её по утру отмечал он поцелуем.

Однако главное свершилось – наследник рос,

Страница новая семейной жизни отворялась.

Перед Мари стоял иной вопрос.

Ей скуку сельскую перебороть не удавалось,

Хотя Мария в царство книжных грёз нередко погружалась

На русском, чтение ей, правда, затруднительно давалось,

Долго свыкалась, да и свыклась.

Ну и без всякого сомненья,

Мария в Мишеньке нашла отдохновенье.

Он рос красивым мальчиком, в том нет секрета –

Голубоглазый ангелок с кудряшками златого цвета,

С таких только писать буколики, портреты.

Нянька Матрёна души не чаяла во вскормленнике своём, она любила его очень:

«Вот, барыня, извольте, вот ваш ангелочек!»

– Так утром мальчика вводила в залу.

А тот как по сигналу

Бросался радостно на ручки к мамочке. Отца, правда, слегка боялся,

Уж больно строгим он ребёнку представлялся:

Увидит, пальцем погрозит шутливо:

«Уж я тебя!», мальчонка голову пригнёт пугливо

– И в маменькин подол. Родитель загремит своим могучим басом,

А сы̀ночка пуще того за ноги мамины хватается, напуганный отцовским гласом.

«Ну ничего, я выращу из мальчика вояку,

В строгости, и не праздного гуляку,

Дайте срок» – пробасит катерининский служака.

А мама Мишеньки лишь грустным взглядом провожает мужа,

душою занедужа,

Ребёночка усадит на коленку,

Головушку ему погладит помаленьку.

А далеко, в имении коськовском, вовсю старался наш француз. В заботах ежечасных, в разъездах по полям шли его будни, лежал забот тяжёлый груз. Фабьен себя жалеть не думал, с утра в работу окунался наш герой со всех сторон, и, надобно сказать, усердствовал успешно он. Забыл Фабьен московский говорок, но в управлении любому мог бы дать урок. И нивы спелым хлебом радовали глаз, жатва доброй ожидалась, луга травой богатой покрывались. А мужики косили в срок, старались, превратности погоды им сильно не мешались. Коровы барские покормлены в достатке были, а бабы деревенские исправно за скотиною ходили. Но не токмо за произведениями хозяйства господского следил бурмистр, он понимал сильнее, чем иной министр, что и холопам на потребу время нужно дать, чтобы своё, влекущее к их собственному благу, могли собрать, обмолотить и на̀ зиму надёжно сохранить. За то он мужиками уважаем стал, они сперва его прохладственно мусью прозвали, а уж попозже прозвище Фабьяныч дали, поелику отчество его природное, Гонзагович, казалось поселянам не христианским , а прямо-таки вовсе бусурманским. Ну а по фамилии француза величать не захотели, Фабьяныч мужикам чуялось всё ж ближе, по-соседски, чай жил Фабьяныч не в Париже, и видели ведь все и обсуждали меж собой: бурмистр их вставал с зарёй, и в хлопотах часы все проводил, чрез целый день, почти как брат-мужик, деля трудов обычный плен, но только не за плугом, не за косою, а за без роздыху разъездами, делами и счетами. И в меру ласки он являл коськовцам: не бранился, не трунил без лишнего резону, мог выставить им чарку в праздник, не жалел похвал, но спуску тоже не давал: «У Фабьяныча-то не забалуешь, такую-растакую, и не гульнёшь напропалую».

Но мало кто подозревал, как одиноко маялся Фабьяныч. Как грустно он смотрел на круглобокую Анисью, она нет-нет, не без корысти, подставит на пути свою фигуру, грудями пышными качая сдуру. Посмотрит на Фабьена, прыснет в кулачок от ложного стесненья, в девичьей скромности улыбку зажимая, и бежит босая к своим вареньям, лодыжками картинно-сочными сверкая. Только Фабьен искал другую, не такую. Одно лицо в глазах весь год вставало, оно и думать, и покоя не давало: Мари и взор её очей глубинно-синих. Не сильно был он от себя их взгляд отринуть. Но держался, к Кобылкину в Чурилово он не являлся. Послания писал: дела, то жатва, то дожимки, то сенокос последний, то льном пора приходит заниматься: теребить, стелить, трепать – хлопот ведь с им не обобраться. Даже зимой нашёл себе Фабьен заботы – чтоб поддержать своё коськовское изгойство в господском доме переделывал устройство. Так приучил Фабьен хозяина к бурмистру являться самолично, и стало уж обычно, что в месяц раз Кобылкин с кучером на тарантасе в Коськово приезжал и возвращался всякожды довольный: именье в руки добрые отдал и бенефис хороший получал.

Но вот в один июльский день, когда природа находилась в совершенном цвете, и всё сияло в дневном свете – солнце, уж двинулось на спад после полудня, но вовсю усиливалось удержать свой блеск, и жар слетал с небес, а благорастворённый воздух нежил чувства, в эдакий денёк раздалось бубенцов загадочное буйство. В деревне мало кто остался, страды начало на поля и мужиков, и баб призвало. Но все, кто в поле не был, кто немочью страдал иль за дитями наблюдал, прелюбопытсвенно взглянули: из окон высунулся физиогномий строй: коляску с барыней узрели молодой. То было в редкость, доселе токмо раз она в Коськове появлялась, а потому внезапностью визита деревня громко удивлялась. «Вот госпожа явилась наша, красавица, ну просто нету слов, и мальчик Миша – точный ангелочек с ней к нам прибыл, а где ж Фабьяныч? К встрече ли готов? Помыты блюда и стаканы?» – так молвили друг дружке коськовские старушки.