Виктор Мережко: Входя в дом, оглянись

Мобильник зазвонил резко и неожиданно.

Артур кинулся, сел на постели, не сразу понял, откуда звонок.

Взял трубку — номер незнакомый.

— Слушаю, — ответил Артур. — А кто это?.. Не совсем понял. Это вы что, серьезно? — отчаянно закричал он. — Кто говорит, спрашиваю?!. Врете! Этого не может быть! Это неправда! Когда?.. Когда это случилось?.. Я не верю!.. Я не верю вам!.. Врешь, сволочь! Она живая!.. Живая, слышишь?!. Скажи, что так?.. Что ребенок? Ребенок живой?.. Живой, спрашиваю?!. Но когда?.. Когда это случилось?.. Боже мой!.. Боже! — Он отбросил трубку, завертелся, закрутился на постели, свалился на пол, стал кататься по нему, плача, прося, проклиная.

Двор тюрьмы был вытоптан и хорошо подметен. Заключенные женщины в обеденный перерыв занимались кто чем. Кто-то о чем-то сплетничал, кто-то пробовал играть в волейбол через сетку, кто-то просто грелся на солнышке.

Антонина расположилась отдельно от всех на дальней лавочке, держала в руках исписанный лист бумаги, смотрела перед собой отрешенно, успокоенно.

Подошла товарка по камере, присела рядом.

— Чего сидишь?

— Просто так. Думаю.

— О чем?

— Вот, письмо получила.

— От кого?

— От мужика.

— Любовное, что ли?

— Не знаю, — улыбнулась Антонина. — Хочешь, почитай.

Товарка взяла письмо, стала читать, слегка шевеля губами. Закончила, мотнула головой.

— Надо же. Чуть не разревелась… Кто такой?

— Так, никто…

— Незнакомый, что ли?

— Знакомый. Случайно.

— А написано так, вроде всю жизнь любовь.

— Такой, наверное, человек.

— А друга у него похожего нет?

— Вряд ли. Отвечу, спрошу.

На середину двора вышла старшая, громко скомандовала:

— Осужденные, строиться!.. Обед закончен!

Ночь в тюрьме тихая, покойная, почти беззвучная. Только иногда доносится лай сторожевых собак, мерное журчание воды в унитазе, кашель заключенных, неожиданные окрики во дворе кого-то из охраны.

Антонина лежала на своих нарах, привычно смотрела в потолок, улыбалась, вспоминала строчки из письма Пантелея:

«Драгоценная и ненаглядная моя Антонина! Каждый день думаю о тебе, переживаю, молю Бога, чтоб Он смилостивился и ты поскорее оказалась на воле. Даже не могу передать словами, желанная моя, как я жду того часа, того момента, когда вновь увижу тебя, кинусь навстречу, что-то скажу, даже сам пока не понимаю что, обниму так, чтоб не напугать, и никогда больше не буду отпускать. Ты не позволяешь проведать тебя, а мне так этого хочется! Я ведь только гляну на тебя, поддержу, возьму за руку, как тогда, когда шли к автобусу, скажу хоть пару слов и сразу уеду. Не стану надоедать, потому что понимаю, как тебе тяжело. Мы ведь, Антонинушка, почти незнакомы, виделись вообще ничего, но что-то такое в моей душе перевернулось, что я не могу тебя забыть. Вспоминаю, думаю, переживаю, иногда даже плачу… И конечно, жду, чтоб мы встретились хотя б на секунду, на минуту, а может, даже на всю жизнь. Все в твоих руках и Господа нашего. Целую и крепко обнимаю, твой всегда Пантелей. Пантюшка».

Антонина видела лицо Пантелея, вспоминала первую их встречу, потом в памяти всплыло, как она болела, как он приносил чай, укрывал ее, сидел в сторонке тихо и незаметно, любуясь и сострадая.

Вытирая слезы умиления, она улыбалась, вздыхала…

…На кладбище приехал Артур не один. Оставили недавно купленную машину за оградой, пятилетний сын самостоятельно спрыгнул на землю, взял отца за руку, вместе направились к кладбищенским воротам.

Людей на кладбище было немного — пять, от силы десяток женщин и мужчин в черном. Погода располагала к печали и воспоминаниям, мягкая, паутинная, теплая.

Прошли по главной аллее, вскоре свернули на боковую, миновали несколько богатых могил, остановились наконец возле могилы Насти.

Холмик был ладный, аккуратный, с белым мраморным крестом посередине, на котором были написаны все полагающиеся слова и даты. На фотографии покойная улыбалась стеснительно и грустно.

— Здравствуй, любимая, — произнес Артур, перекрестившись. — Вот мы опять пришли проведать тебя. — Он подтолкнул легонько сына. — Поздоровкайся с мамой.

— Здравствуй, мамочка. — Юрик тоже перекрестился. — Сегодня ты веселая. А в прошлый раз была сильно грустная.

— Тебе показалось, — поправил его отец. — Мама наша всегда веселая. Видишь, как улыбается.

— Улыбается и все равно грустная.

— Она и в жизни была такой. То смеется, то вдруг чем-то расстроится.

— Вы ругались?

— Нет, такого почти не бывало.