Людмила Бояджиева - Уроки любви

Она постаралась дышать ровно, притворяясь спящей. Но гулкие удары сердца отдавались в висках, в пульсирующих на шее жилках и даже в кончиках внезапно похолодевших пальцев. Когда губы юноши трепетно коснулись ее плеча, она, обхватив его жесткие, густые, черные, как у цыгана кудри, и притянула голову к своей груди. Она постанывала, извиваясь. пока Алексей гладил, мял, покрывал поцелуями ее тело. Он терял рассудок, становясь все настойчивее. И вдруг, оторвавшись от девушки, замер, прислушался.

— Фу, черт! Я просто обезумел… Прости, Анастасия, прости. — Он поднялся, поправляя белую сорочку и светлые полотняные брюки. — Здесь кто-то был.

— Кто?! — Схватив сарафан, Настя поспешно натянула его. — Барин? Чужие?

— Не разобрал. Вон за тем камнем. И, кажется, давно наблюдал за нами… Я ведь тоже пришел окунуться, но увидел, как ты отдаешься морю и не смог заставить себя уйти или отвернуться… Это волшебно, Настя! Так рождалась из морской пены Венера… — Он присел рядом с ней на камень и, набрав горсть плоских камешков, кинул один из них в воду хитрым движением с подсечкой. Стежки прыгающего голыша прошили морскую гладь пять раз.

— Послушай меня, послушай внимательно, Анастасия. Тебе шестнадцать. Мне скоро стукнет восемнадцать. Уже целых три года я без ума от тебя — да, да, с тех пор, как на святки валял в снегу выпавшую из саней тринадцатилетнюю девочку. Помнишь, какой пушистый снег был, и мы катались в нем, как щенки.

— Ты поцеловал меня. — Мрачно уточнила Настя. — И не просто, а по-настоящему, как женщину… Не знала, да и теперь не знаю, что это такое, но именно с того дня я чувствую себя женщиной… Знаешь, у меня начались больные дни и еще я как-то сразу поняла, что значит принадлежать мужчине…

— Да, Настя, ты тоже моя первая настоящая женщина. — Алексей говорил, бросая камешки и не поворачивая повзрослевшего лица к девушке. — За последние годы у меня было всякое. Мы ходили в веселые дома и вообще… Только я всегда думал про тебя, и что бы ни происходило с теми, другими, заставлял себя думать, что это происходит у меня с тобой… Только ведь, Настя, у нас совсем по-другому будет, во сто раз лучше… Я знаю, я видел во сне. И понял во сне, как надо любить… Осенью я получу назначение в полк и мы повенчаемся. Так решено и так будет.

— Господи, Алешенька… Да твои родители проклянут нас. А Зося? Ох, я же убью ее — она любит тебя, она — твоя пара!

— Ах, кабы так… Ведь сердцу не прикажешь. Да не ее хромоты я пугаюсь. Клянусь, Зося мне как сестра, которой я горжусь, которую жалею и нежно люблю… Но моя женщина — ты.

— И зачем только вчера ты так нежничал с ней… Ах, Господи! Она же не вынесет… Это… это нечестно, жестоко… — Настя вскочила, сжав кулаки.

Алексей встал рядом и крепко стиснул ее запястья.

— Разве можно бороться с судьбой? С татарами, чеченцами, пруссаками — да… Но с судьбой… радость моя, счастье, ты и не знаешь, — ведь ты мне предписание на роду. — Его губы шептали, касаясь Настиных, вмиг пересохших, горячих, часто дышащих губ. — твое тело — все твое долгое тело усыпано звездной пылью. Эти крошечные родинки — я их сегодня только увидел, и обмер: та женщина, что я вижу в любовном бреду, всегда отмечена этим отличием — россыпью неведомых нам тайных знаков… Моя, моя…

Они целовались до черноты в глазах, забыв о всякой осторожности, не слыша. что совсем рядом французская гувернантка зовет своего пуделя, а среди олеандровых кустов над их головами мечется, сбивая цветы плетью, дрожащий от ненависти Вольдемар.

…Этот день тянулся для Насти как в бреду. Она говорила каким-то чужим — оживленно-звонким голосом, суетилась и бегала, стараясь помочь всем сразу и, главное — поменьше оставаться с Зосей.

Едва проснувшись, та позвала к себе Настю, чтобы подробно обсудить происшествие праздника, а главное — совершенно сумасбродные поступки Ярвинцева.

— Я давно замечала, что Алексис зачастил к Вольдемару из-за меня. Он все захаживал в мою комнату и подолгу сидел, вышучивая мои книжки и кукол… А помнишь ту белую сирень, что он кинул к нам на балкон — так она была из губернаторского сада! — Зося светилась радостью. — Представляешь, он такой храбрый, такой романтик, смельчак — и все ради меня! Ты говоришь, он хорош собой, Стаси? Ну, скажи, он действительно красив?

— Очень красив, — мрачно призналась Настя и спохватилась. — Красота мужчины особенная — кому что нравится. Кому чернявые, словно греки, а кому нежные, как Вольдемар.