Юлия Пахоменко - Дожить до премьеры

– А мы назывались „кон-тин-гент-флюхт-линг“! – подняла палец тетя Шура. – Как услышала я это слово, думаю: может, не ехать мне в Германию, я же этот чертов язык не выучу ни в жизнь!

– Да, было страшно и непонятно. Но выбора особенно не было. Родители стремились убежать из темного леса, в который превратился их спокойный, предсказуемый советский парк. Где аллеи заросли лианами и больше не было ясности, определенности, четких правил. Где из-за любого куста мог выскочить кто-то зубастый, а потому считающий, что „имеет право“. Нахлебавшись „свободы“, мама и папа стремились к надежности и безопасности. А дети? Их-то выдернули из милой, привычной жизни! Из класса с учительницей, временами вредной, но предсказуемой. От одноклассников, друзей, соседей по подъезду. Некоторых разлучили с бабушками-дедушками, тетями, кузинами. Маленьким эмигрантам было тяжело представить себе, что их ждет впереди, а то, что они потеряли, стояло перед глазами.

Так Светлана в 10 лет оказывается в чужой стране, в Германии. Идет в третий класс, хотя ее ровесники уже в четвертом. В классе она оказывается самой взрослой и самой бессловесной: ее бросили в воду чужого языка и надо барахтаться изо всех сил, чтобы не потонуть. Но кому хочется идти в школу, где непонятно, что объясняет учитель, что написано на доске, о чем смеются за твоей спиной? День начинается со слез. Но родителям не до дочкиных капризов – у них у самих миллион проблем: языковые курсы (шпрахи), оформление бесчисленных документов и бумаг, поиски квартиры, работы. Почтовый ящик выглядит как ящик Пандоры: почти каждый день он извергает новые сообщения, в которых непонятно примерно каждое слово. Если жизнь в постперестроечной России была жизнью в дремучем лесу, то жизнь в Германии – это ходьба по лабиринту с препятствиями. Идешь маленькими шажочками и все время поворачиваешь неизвестно куда.

Со временем коридор в этом лабиринте становится все шире, повороты не так часты – просматривается перспектива и ты сам решаешь, куда тебе повернуть. Ход семейной жизни налаживается. Неожиданно все вокруг наполняется смыслом: ты знаешь, о чем говорит телевизор, к чему призывают рекламные плакаты, что именно тебе говорит продавец в магазине. Получив несколько хороших оценок в школе, Светлана входит в азарт, теперь ей надо получать только самые лучшие баллы, быть самой лучшей в классе. В школе. Это получается, хотя цена за это – дни и ночи упорной работы. Пусть! Тусовки и пати ее не интересуют. Школа закончена на отлично. Куда дальше – ясно без сомнений: школа полиции. И всё выглядит так, как будто это нормально – идти по жизни победительнцей, получать отличные оценки, удивлять учителей хорошими результатами. Но только мы знаем, что нашим детям надо трудиться гораздо больше, чем тем, кто родился здесь; что родители не могут помогать им так, как помогают своим детям немецкие семьи – советами, информацией, финансово, наконец. Наша Светочка выучилась и стала следователем. Я хочу, чтобы она блестяще расследовала „мое“ преступление и чтобы немцы поняли, что наши миллениалы – не изнеженные бабочки, а трудяги и бойцы.

Я перевела дух. Замолчала. С одной стороны, мне понравилось, как я все эту линию выстроила и изложила – сколько я об этом думала, ни разу не сформулировала свои мысли о „наших детях“ так длинно и красиво. С другой стороны, я поняла, что моя задумка вставить в спектакль не только следователя Светлану, но и всю ее историю – дохлый номер, никакой детектив такой нагрузки не выдержит.

Поэтому я обескураженно молчала. Как я сразу не поняла, что это две совершенно разные вещи – детектив со смертью в театре и рассказ о девочке-эмигрантке?.. Только опозорилась перед тетей Шурой со своими наполеоновскими планами.

Мы сидели, молчали, я смотрела, как раскаленный наконечник неторопливо движется по карандашному узору. Иногда линия велась плавно, иногда делала точки. Прибор был, очевидно, современный – мне смутно помнилось, что когда-то у нас были такие зеленые коробочки с одной большой черной кнопкой-колесиком, и наконечники были из закругленной проволочки. А прибор тети Шуры был похож на аккуратненький паяльник с иголкой на конце. Он медленно, штрих за штрихом проявлял бледный карандашный узор и разворачивал прихотливую вязь переплетенных виноградных лоз с листьями и гроздьями ягод. Я знала, что работа предназначена для благотворительного базара в клубе „Куёшь“ – этот клуб объединял эмигрантов из Ташкента. Районные власти выделили им комнату в местном доме культуры – и тетя Шура с подругами превратили это скромное помещение в сказку „Тысячи и одной ночи“. Уму непостижимо, как они умудрились притащить сюда волшебной красоты ковры, переливающиеся всеми цветами радуги, но в первую очередь – золотым и желтым, недаром их клуб назывался „Солнце“. Несколько диванов были застланы пестрыми покрывалами, а в подушках можно было закопаться навеки. На открытых полках красовались чайники, расписанные пиалы и блюда со сказочными цветами и птицами. Я всегда с удовольствием помогала тете Шуре, если надо было что-то принести-унести, подготовиться к выставке или базару. Ташкент, который находился в тысячах километров отсюда, казался совсем близким. Нет, пожалуй, не так: казалось, что в этой комнате находится тайный ход, который хитрым образом ведет прямо в Ташкент, и если очень постараться, то можно шагнуть и оказаться на старом рынке Чорсу, под палящим солнцем и среди одуряющего запаха овощей и фруктов.