Владимир Першанин: Мы умрем в один день

Казалось, что темнота никогда не наступит. Томясь в бездействии, мы терпеливо ждали ее. Люба разделила остатки сала, но при одной мысли о еде к горлу подкатывала тошнота. Заметив мое состояние, она сказала что-то ободряющее, а я огрызнулся в ответ.

Вдруг я утону. Вспомнилось, каким мутным неукротимым валом неслась в половодье вода в нашей речке, и стало не по себе.

Но время все-таки шло. Наконец наступила темнота, и Кедрич через выбитые грузовые ворота пополз к почти неразличимому впереди пятну. Мы стояли у окон, напряженно ожидая, что вот-вот тишина разлетится на кусочки от грохота выстрелов и криков, но минута проходила за минутой, и по-прежнему было тихо. Борис вернулся с гранатами и маузером Ивана Михайловича, в котором не осталось ни одного патрона.

Добраться до плотины и заложить там гранаты казалось легче — вот она речка под боком. Но Сергей, который настоял, чтобы самому это сделать, поскользнулся и упал. Бандиты открыли огонь. И ему с полчаса пришлось сидеть по горло в ледяной воде, ожидая, когда стихнет пальба.

Взрыв яркой вспышкой располосовал темноту, и сразу же вслед за гаснущими его раскатами родился новый звук — рвущейся через пробоину воды. На плотине что-то трещит, рушится, и гул клокочущего потока устремляется все дальше и дальше.

Бандиты молчат, прислушиваясь к странному звуку, видимо пока не понимая, что все это значит.

— Пора, Федя, — шепчет Иван Михайлович.

Бледная лунная горбушка появляется из-за облаков.

Как не вовремя! А впрочем, лучше пусть светит, по крайней мере, к мельнице будет трудно приблизиться незамеченным. Только бы ребята до утра продержались! Темный, с белыми пенными гребешками поток беснуется у самого подножия мельницы. Москвин и Кедрич помогают столкнуть бревно. Башлыков со второго этажа бьет в сторону леса короткими очередями.

— Ни пуха, Федя!

Борис находит на ощупь мою руку и пожимает ее. Я медлю, чувствую, как все тело заранее пронизывает ознобом. Эти секунды едва не становятся для нас последними. Длинная очередь проходит над самыми головами. И сразу поднимается торопливая яростная пальба. Я отталкиваю бревно и, ухватившись за край, бросаюсь с закрытыми глазами вперед.

Ледяная вода ошпаривает, словно кипятком. Я выныриваю. Заметили или нет? По воде, кажется, не стреляют. Пули идут выше, туда, где, отвлекая от меня внимание, ребята тратят последние патроны. Продержитесь хоть несколько часов! Вцепившись в мокрую скользкую древесину, я тесно прижимаюсь к бревну. Тяжелые сапоги тянут ко дну. Пожалел оставить, теперь расплачивайся! Меня крутит течением, но освободить одну руку, чтобы подгребать, я не решаюсь.

Бревно проносится мимо торчащей навстречу коряги. Немного левее и… я не успеваю порадоваться своей удачливости. Еще один топляк, смутно белея, ошкуренным стволом, торчит впереди. Я пытаюсь среагировать и немного отвернуть бревно, но течение упрямо тащит меня за корягу. Удар приходится по кисти правой руки. От сильной боли на мгновение теряю сознание и разжимаю пальцы.

Я барахтаюсь, тщетно пытаясь поймать бревно, и начинаю хлебать воду. Тут бы и закончилось мое плавание, но под ногами вдруг чувствую дно. Бревно останавливается, ткнувшись в затопленные кусты. Стоя по горло в воде, с трудом выталкиваю его одной рукой и снова повисаю, зажав бревно под мышкой. Правая кисть, которую я держу на весу, отдает тягучей пульсирующей болью. Опускаю раненую руку в воду. Становится немного легче. Только бы не соскользнуть. На берег выбираться рано — могут перехватить. Надо выдержать хотя бы еще полчаса. Я почему-то не чувствую холода, сонное оцепенение расслабляет тело, но продолжаю, как клещ, цепляться за шершавую кору.

Потом я долго выбирался на обрывистый правый берег, держа руку над головой — мозжили разбитые пальцы. До Жердевки я дошел перед рассветом. До сих пор удивляюсь, как сумел эти восемь или десять верст прошагать. Меня ведь тогда корягой и в бок хорошо задело. Пройду сотню шагов и на корточки сажусь — дыхания не хватает. В Жердевке, на мое счастье, ночевал чоновский отряд из Царицына. Разбудили командира. Чернявый парень в накинутой на плечи кожаной куртке молча слушал меня, помаргивая сквозь стекла маленьких круглых очков. Нечего сказать, жалкое зрелище я из себя представлял: босой (сапоги сбросил по дороге, чтобы легче было бежать), в разорванной гимнастерке, приплясывающий и скулящий от холода и боли. В избу набились еще ребята. Среди них я узнал двоих наших, из кимовской ячейки маслозавода — Петю Скрынко и Костю Гусева.