Владимир Першанин: Мы умрем в один день

— Хватит спорить! — стучит кулаком о бревно Саня: — Вся статья мне идти. Во-первых, я действительно лучше вас здешние места знаю, во-вторых, как-никак я поопытнее.

Милый мой, Саня! Маленький отважный Хохленок, которого мы все любили, но не принимали всерьез за смешливый добродушный характер и чрезмерную болтливость.

Ты погибнешь два часа спустя. Бандиты дадут тебе добраться до крайних осин и кинутся наперерез, чтобы взять живым и попытаться вытянуть, выжечь огнем все о нас. Торопливые маузеровские вспышки, которыми ты попытаешься пробить себе дорогу, смешаются с треском десятков винтовочных и револьверных выстрелов, направленных в тебя. Тяжело раненный, ты упадешь в двадцати шагах от мельницы и в тебя, уже мертвого, будут долго стрелять, а потом пытаться подползти и обыскать тело в надежде найти письмо, с которым тебя послали. Скупо тратя остатки патронов, мы никому не дадим приблизиться, а ты останешься на ничейной полосе. Маленький, совсем не вытянувшийся после смерти комсомолец Саня Василенко.

Кедрича потрясет его смерть. Весь следующий день он, нахохлившись, просидит в угловой комнате, и мы будем молчать, не оправдывая и не виня его. Через годы, уже после Отечественной, мы встретимся с ним, хлопнем друг друга по спине: «А помнишь?!». Мы выпьем и будем долго вспоминать ушедшие годы. Но никогда я не смогу быть с ним искренним до конца, как с Иваном Михайловичем или Сергеем. Между нами останется Саня, и я не захочу делать скидку на время.

— Этой ночью наша очередь, — сказал утром Башлыков, — будем пробиваться.

Подавленные смертью Сани Василенко мы почти не разговаривали друг с другом. Хохленок лежал на поляне, широко разбросав руки. Я глядел на его почти не изменившееся лицо, поджатые губы, и дикая мысль, что все это понарошку, не всерьез, едва не заставила в голос закричать, разбудить спящего Хохленка. Потом бандиты снова стали стрелять в него, целясь в голову, и вскоре у Сани не стало лица.

Солнце. Безжалостное солнце двадцать первого года плавилось в апрельском, по-летнему белесом зените, текло в оконные проемы, накаляя ствол карабина. В нем пять патронов, еще три — в нагрудном кармане гимнастерки. Вот и все мои боеприпасы. Наган и маузер Ивана Михайловича остались у Сани.

Этой ночью мы будем пробиваться. Другого выхода нет. Впрочем, до ночи еще надо дожить. Начни они сегодня наступать так же активно, как в первый день, и нам крышка. Но кое-чему мы бандитов научили, на рожон больше не лезут. Ждут темноты. А чего ждать нам? Иван Михайлович и Москвин ранены, бежать не смогут. Да еще подполковник на шее. Чикаемся с ним! Взять да и поставить к стенке, может, и правда Кирилов уберется. Наверное, это страх. Когда человек поддается ему, теряет в себе все, способен на любую подлость. Вот и ищет лазейку. Я мотаю головой, отгоняя мысли, за которые мне стыдно даже перед собой. Сергей, откинувшись к стене, жмурится, подставляя лицо солнечным лучам. Люба сидит рядом с ним, и я вижу, как ее лицо иногда касается плеча Сергея. Сегодня они не хотят прятаться, и до меня наконец доходит, что Люба сделала свой выбор. Но как ни странно, я не чувствую к Москвину ревности или неприязни. Нас примирила смерть Сани. Становится так жалко их, Хохленка, себя, что к глазам подступают слезы. Я отворачиваюсь. Не хватало всем видеть мое малодушие.

— Сергей, ты хоть раз царя видел?

Более дурацкого вопроса в нашей ситуации не придумать. Я выбрякиваю его неожиданно для самого себя, наверное, чтобы только не молчать.

— Видел, — равнодушно откликается Москвин.

— Ну и какой он из себя?

Сергей начинает рассказывать, как осенью пятнадцатого года, на станции Клевино, Николай Второй присутствовал на банкете в честь награждения группы офицеров. Говорит он неохотно, с большими паузами, словно выдавливает из себя слова, и о царе отзывается с нескрываемой враждебностью. Потом вспоминает знаменитый Брусиловский прорыв, в котором участвовал и был ранен.

Я никогда не слышал, чтобы Москвин рассказывал о своем прошлом, но сегодня он спешит выговориться. Слишком ничтожные шансы отпущены нам дожить до завтра, и Сергей, наверное, понимает это лучше другого.

Мы очень мало знали о Москвине. Непростую его судьбу трудно было втиснуть в мое тогдашнее представление о друзьях и врагах. Потомственный офицер, он храбро воевал в первую мировую, имел несколько наград, но это не приблизило его к людям, которыми он командовал. Сергей был слишком далек от них, а в его отношении к солдатам преобладало больше равнодушия, чем презрения, свойственного другим офицерам. В восемнадцатом Москвин ушел на Дон, к Каледину, потом был взят красноармейцами в плен. Каким-то чудом его не расстреляли, а когда предложили перейти на службу в Красную Армию, согласился: