Владимир Колышкин - Один день…

Звонкие мерные удары железяки по куску ржавого рельса, подвешенного в центре плаца, возвестили о начале рабочего дня.

Занималось серенькое утро. Резкие порывы ветра пытались разогнать туман. Как гнилая мешковина разрывался он, разлетался серыми клочками, но с сырых, промозглых низин приходило подкрепление. И только когда тусклое светило лениво поднялось из-за горизонта, дело наладилось. Там и сям заструились живительные лучи. Из ветхих убогих бараков-укрытий стали выползать обитатели этого забытого Богом места.

— Выходи строиться! — сиплым голосом командовал Хромой. — На «первый-второй» расчитайсь!

«Первый, второй, первый, второй… первый…» — голоса уплыли к краю плаца, еще скрытого туманом, и звучали оттуда глухо, как из подземелья.

Однорукий подошел к Хромому четким строевым шагом так, что Хромой даже позавидовал его здоровым ногам, — и доложил:

— Роботяги на утреннею поверку построены. Отсутствует один. Диоген.

— Где этот лодырь? — недовольно спросил хромой начальник, стараясь сместить центр тяжести так, чтобы устоять на одной ноге; костыль он демонстративно держал на плече.

Однорукий без команды стал в позу «вольно» и ответил уже без натуги, просто:

— Да где ж ему быть… На пустыре он. В бочке своей спит. Пока светило не припечет как следует, ни за что не вылезет.

Хромой от злости забыл, что он хромой, сделал резкое движение корпусом и чуть было не свалился на землю, если бы Однорукий не поддержал его, деликатно глядя в сторону. Начальник все-таки опустил свой костыль, сделал несколько скрипучих шагов, грузно обрушился задом на валун и, переведя дух, сказал с угрозой в голосе:

— Сходи к этому философу и передай ему, чтобы сейчас же шел на работу, иначе!..

— Сейчас на молебен пойдем… — напомнил Однорукий.

— Скажи, что после молебна, если он не выйдет на работы, я его, тунеядца, диссидента облезлого…

— На святое помазание сам прибежит, как миленький, — вставил подчиненный.

— Если ты еще раз меня перебьешь, я оторву тебе вторую руку! Ногой креститься будешь. Ясно?!

— Так точно! — звякнул пятками Однорукий.

— К философу… бегом — марш!

Подчиненный подпрыгнул и почесал во всю железку, помчался он через плац, через выгоревшую пустошь, где раньше стояла подстанция, через песчаную косу, которую намело последним ураганом, да так и не убранную, и скрылся за барханами. Там его силы покинули, и он потерял сознание.

Очнулся он возле бочки философа. Однорукий окинул взглядом пустырь, увидел длинную борозду на песке и огорчился. Тот, кого он, как представитель власти, должен был отчитать и наставить на путь истинный, волок его, представителя, точно дохлого ящера. Подрыв авторитета налицо. Хромой все-таки напыщенный дурак. Если он так заботится о своем авторитете, ему не следовало бы посылать своего заместителя до раздачи утреннего сухого пайка. Вот же философ — лежит, ухмыляется. Он не бегает сломя голову, не суетится, бережет силы, поэтому никогда не попадает впросак.

— Что это со мной было? — невинно спросил Однорукий, щурясь от солнца, бившего в глаза. — Мне показалось, что я умер.

— Я бы не рискнул сказать, что ты умер, — отозвался философ. — Но и утверждать, что ты жив, тоже не стану.

— Все силлогизмами изъясняешься, — оклемавшись, сказал посланец. — Я к тебе с приказом от Хромого. Он велел передать тебе, философу, что если ты, философ, не перестанешь философствовать и не выйдешь на работу, то он тебя…

— Ну-ну, продолжай.

— Дикси. Я все передал… почти дословно, — ответил Однорукий и попытался встать на ноги.

— Ни пса я не понял. — Диоген перевернулся на другой бок, устраиваясь поудобнее на солнышке. — Ты сходи-ка к Хромому, уточни этот вопрос.

— Я еще не восстановил силы, — ответил однорукий посланник. — Я тут немного полежу, если ты не возражаешь…

— Валяй. То есть — валяйся, сколько влезет.

— Скажи, Диоген, в чем смысл жизни?

— А ты как разумеешь?

— Я полагаю, что смысл жизни состоит в том, чтобы быть кому-то нужным, выполнять полезную для общества работу…

— Реникса, — перебил философ. — Смысл жизни — в самой жизни, и потому, сколько ни работай, смысла от этого не прибавится.

— А может, смысл в чем-то более возвышенном, например, в Боге? Ты вот мне скажи, есть Бог или его нет, я все как-то сомневаюсь…

— Сомнение — это хорошо, — удовлетворенно произнес философ. — Не люблю тех, кто никогда не сомневается — фанатики, дрянь… Если тебя интересуют вопросы веры, я тебе так скажу: мир это сон. Причем, у каждого свой. Стало быть, утверждать что-либо категорично было бы неумно.