Эндрю Бергман - Большая чистка сорок четвертого года. Кот привратника

— Не дождетесь! — прошипел он. — Пленки останутся у нас. И выступить Сэвиджу мы не дадим, понятно?

Фактор бросил трубку, и мне, честно говоря, это не понравилось. Он был из тех, кто с ослиным упрямством держится до последнего. Как гангстер, отстреливающийся на крыше. Или капитан на мостике тонущего корабля. Да уж, капитан… Фактор был способен просто порвать мое письмо и никому о нем даже не заикнуться.

Я позвонил в «Уолдорф Тауэрс» и попросил соединить меня с генералом Редлином. Через минуту медовый женский голос спросил:

— Вам кого?

— Генерала, мое солнышко.

Она хихикнула совсем по-девчоночьи и, прикрыв микрофон ладошкой, шепнула:

— Он не в форме.

— Скажи ему, чтобы натянул портки и маршировал к телефону. Джек Ливайн вышел на связь.

Она продолжала хихикать:

— Судя по голосу, вы в моем вкусе. Такой крутой… Генерал, это какой-то Джек Левин!

— Ливайн, — поправил я ее. — Как в словах «Голливуд» и «вино».

— Вы из Голливуда?

Редлин взял трубку.

— Привет, Ливайн, — пролаял он.

— Кто это у вас там, генерал? Открыли третий фронт?

— Вы для чего позвонили? Просто потрепаться?

— Нет-нет, я звоню, чтобы оказать услугу. А то у вашего Ли Фактора с головой не в порядке.

— Последнее время он очень нервничает.

— Вчера он в меня даже стрелял. Таких людей в армии называют нервными?

— Что вы сказали? — Генерал лязгнул зубами о трубку.

— Стреляет он слабо, говорю, но ведь и попасть может сдуру. Ладно, не это главное. Сегодня я послал ему сообщение, касающееся Эли Сэвиджа. Сэвидж надумал выступить по радио.

— Выступить по радио? Ливайн, черт вас дери, не понимаю, к чему вы клоните.

— Сэвидж собирается позабавить радиослушателей рассказом о том, как его шантажировала Демпартия. Он откажется от выступления лишь при условии, что пленки будут возвращены. Разве Фактор уже не поставил вас в известность?

— Да нет же, черт побери!

— Есть у вас посыльный?

— Естественно.

— Пришлите его ко мне по адресу Бродвей, шестнадцать пятьдесят один. Я передам с ним копию пресс-релиза лично для вас.

Прямой, как шомпол, молодчик лет двадцати явился через десять минут. Он дважды постучал, вошел чеканным шагом и вытянулся в струнку перед моим письменным столом. Отсалютовал мне, балбес.

— Вольно, — сказал я. — Забирайте депешу.

Он сдернул бланк со стола, снова отсалютовал, щелкнул каблуками, повернулся и вышел. Я громко расхохотался и приготовился ждать ответа.

Четверг прошел тихо. Вечером я попытался вызвонить генерала, но мне ответили, что он на совещании. Я связался с Национальным квакерским банком и попросил мисс Дархэм передать шефу, что ситуация пока не изменилась. Еще я поинтересовался, что поделывает Анна. Оказывается, Анна уехала в Эспен, штат Колорадо, на виллу в горах, где и пробудет до осени.

— Остается только позавидовать.

— Мистер Сэвидж с удовольствием примет вас там в качестве почетного гостя сразу по завершении дела.

— После успешного завершения?

— Мы уверены в успехе.

— Могу ли я приехать не один?

— Безусловно, — ответила она и вдруг меня удивила: — Если вы одиноки, президент возьмет решение этой проблемы на себя.

— Со скидкой, надеюсь?

Вы бы слышали ее бесстрастный голос:

— Я сообщу президенту ваше условие.

Все это было, повторяю, в четверг.

Утро пятницы я провел, разбирая старые бумаги и посматривая украдкой — от себя, что ли? — то на часы, то на телефон. Около полудня не выдержал и снова позвонил Редлину, и снова мне ответили, что генерал на совещании. В конторе было тихо, как в могиле. Потом позвонил Сэвидж. Судя по срывающемуся голосу, он не находил себе места. Я сказал ему, чтобы он находился в состоянии боевой готовности.

Наступила суббота, первый из четырех выходных по случаю праздника Дня Независимости. Мы с Китти отправились на пляж, нашли там свободное местечко размером с почтовую марку и закрепились на этом плацдарме, расставив взятые напрокат лежаки. Сначала мы хорошенько прогрелись под лучами июльского солнца, а потом, схватившись за руки, побежали в воду. Она оказалась чертовски холодная, Китти визжала, да я и сам еле сдерживался, чтобы не заголосить в унисон, и был счастлив, когда снова растянулся на горячей парусине лежака. Мы уплетали сосиски, запивая их пивом, и вполголоса посмеивались то над каким-нибудь забавным пузаном средних лет, то над многочисленными красотками, щедро демонстрирующими окружающим свои стереотипные прелести. Дети вокруг с воплями копошились в песке, родители, успокаивая их, шумели еще больше. Чайки скользили в безоблачном небе, океанские волны катились мерно и величаво. О Америка! О близкое уже Четвертое июля! Вы понимаете, что означает для американца эта дата, сколько с ней связано радости и горя, сколько воспоминаний о надеждах — сбывшихся и не сбывшихся! Вы пытаетесь в этот день расслабиться, но прошлые промахи и неудачи напоминают вам о себе, и вот уже летнее солнышко и синее небо вам не милы, и… в общем, как говорится, старые грехи и умершие близкие делят с нами ложе сна.