Леонид Словин - На оперативном обслуживании в Костроме

До сих пор встречаю я в своих старых тетрадях расчерченные таблицы спряжения глаголов с окончаниями «да», «дэс» и «вэс» в настоящем и будущем, несовершенном и совершенном, изъявительном и сослагательном — «тедэс» — «давать», «тетырдэс» — «тянуть», но «тэнашавэс» — «терять», «тэдаравэс» — «пугать»...

— Наконец-то! — Мрачноватый, в черном плаще друг Пирожковского, увидев меня, поднялся.— Я думал, забыли обо мне!

Он сидел в ленинской комнате. Между столами с подшивками газет, в углу, пылилось старое пианино. Кроме Тряпкина здесь находилось несколько сотрудников, они готовили майскую стенгазету.

— Берешь его? — спросили они.

— Беру.

Тряпкин подошел к пианино, открыл крышку. Оглушительные аккорды разнеслись по зданию.

— «В Сан-Луи шумном,— запел Тряпкин.— Там, где много дам. Их крашеные губы он целует там...»

Тряпкин закончил играть так же резко, как и начал.

— Пошли?

— Где учился играть? — спросил его Андрей Николаевич. Он тоже слышал бравурные звуки, донесшиеся из ленинской комнаты.

— А-а... В детстве! В музыкальной школе.

— Долго учился?

Тряпкин махнул рукой. На столе перед Андреем Николаевичем лежали выложенные на газету предметы. Дешевая металлическая галантерея, новый портсигар, мыльница, английские булавки. Тоже все новое. Особняком располагалось личное: брючный ремень, кашне, деньги — пятьсот рублей с небольшим. Купюры в основном были мелкими, но несколько достоинством и в десять и в двадцать пять.

— Твое? — спросил Андрей Николаевич.

— Мое.

В вещах Пирожковского кроме швейцарской «Омеги» был еще дешевый бритвенный прибор, головная щетка, зубная паста. Тоже новые. И тоже много трешек, рублей, три двадцатипятирублевые купюры.

— Ехать, что ли, куда-то собрались? — Андрей Николаевич брал со стола каждую вещь, всматривался в нее быстрыми мышиными глазками. Потом отодвигал осмотренный предмет в сторону.

Так продолжалось долго. Когда Андрей Николаевич пододвинул к себе деньги, Тряпкин слегка заерзал, хотя мрачное его красивое лицо по-прежнему ничего не выражало.

— Тебя когда-нибудь грабили? — Андрей Николаевич обернулся ко мне.

Нет,— признался я. Мне не был понятен ход его мыслей. Может, это могло помешать мне стать хорошим оперативником?

— А приходилось видеть семью, которую обворовали? Унесли из дома все ценное? Лучшие дорогие вещи, деньги?

— Не знаю,— я пожал плечами.— Если только в суде в качестве потерпевших...

— К суду обычно все уже не то. А вот с самого начала! — Он адресовался на этот раз к Тряпкину.— Когда, скажем, ко мне залезли в квартиру. Тот же Варнавин или Валет... Обворовали, отнесли все к Усольцевой. Она толкнула по дешевке...— Андрей Николаевич перешел на громкий шепот. У него все-таки было что-то не в порядке с голосом.— А я, который все это годами наживал, оплеван... За что, спрашивается? Или вот карманники! Тряпкин, Пирожковский... Человек копил, а они у него украли...

Тряпкин слушал молча, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом.

— ...Он вот на пианино играет, а такие, как Войт, как Шатров, в Питере ночи не спят, семей не видят. Ищут их!..

Были ли наши ставки одинаковы в этом поединке? Не была ли наша дуэль похожа на игру, которая до времени всех устраивала? До самого ареста они играли роль жуликов, мы — сыщиков. Они нарушали закон и чувствовали себя героями. Мы стояли на страже закона, и о нас писали, как о рыцарях без страха и упрека. В этом они и мы видели смысл своего существования. Большую часть времени они проводили в праздности; мы недосыпали, нервничали, зарабатывали язву желудка. Они только посмеивались, наблюдая, как мы мчимся сломя голову туда, где их и след простыл. Они убегали, а мы гнались за ними, иногда ловили, надевали на них наручники, брали санкции на арест... И тут сравнение с игрой для них заканчивалось! Нас ждали увлекательные новые погони, их — КПЗ, тюрьма, колония...

Так вот, не были ли их ставки крупнее наших? Мы тоже ставили на кон немало: здоровье, быт наших семей, воспитание детей... И лишь иногда — жизнь!

Они же всегда ставили на карту свою судьбу. И были обречены. Сознание этого мешало нам до конца, от души праздновать свою победу. Каждый раз, когда мы раскрывали преступления, возвращали похищенное или просто воплощали в жизнь принципы неотвратимости наказания, ломалась чья-то судьба, плакали чьи-то матери, жены, дети. И это отравляло нам праздники...

Пальцы Андрея Николаевича быстро перебирали купюры перекладывали их; он словно собирался разложить пасьянс. Затем Андрей Николаевич перешел к деньгам, которые лежали в вещах Пирожковского и его сестры.