Рекс Стаут - Три двери смерти

И вот те на! Красицки заявляет, что уже написал ответ с обещанием приехать! Его слова оказались для бедняги страшным разочарованием.

– Я хочу сесть, – твердым голосом повторил Вулф.

Однако сесть ему так и не пришлось. Разумеется, Красицки ответил, пожалуйста, мол, заходите и чувствуйте себя как дома, но упомянул при этом, что ему придется нас ненадолго оставить, поскольку он как раз сейчас собирался идти в оранжерею. Услышав это, я предложил Вулфу вернуться домой и заняться делом. У нас ведь как-никак своя оранжерея имеется. Тут Вулф вспомнил о моем существовании, представил меня Красицки, и мы обменялись рукопожатиями. После чего наш новый знакомый сказал, что у него зацвел Phalaenopsis Aphrodite, и поинтересовался, не хотим ли мы на него взглянуть.

– Какой вид? – ревниво спросил Вулф. – У меня их восемь.

– Очень редкий! – В голосе Красицки слышались нотки снобизма; я и не думал, что он присущ садовникам. – Phalaenopsis Sanderiana. Целых девятнадцать побегов.

– Святые небеса! – с завистью произнес Вулф. – Я желаю на них взглянуть.

Таким образом, мы так и не сели отдохнуть. В машину мы тоже не вернулись. Впрочем, какая разница – в любом случае Красицки с нами прямо сейчас не поехал бы. Садовник повел нас по уже знакомой дорожке в обратном направлении. Приблизившись к особняку и пристройкам, мы свернули влево, на тропинку, огибавшую кусты и живые бордюры из многолетних растений. Они стояли абсолютно нагие, без листвы, но при этом все равно были аккуратно подстрижены. По пути мы встретили какого-то парня в радужной рубашке, который подкладывал торф под кустарник.

– С тебя десять центов, Энди! – крикнул он. – Как видишь, снега пока нет!

– Обратись к моему адвокату, Гас, – осклабился Красицки.

При подъезде к имению мы не видели оранжерею, поскольку, как оказалось, она располагалась на южной стороне дома. Даже в промозглый декабрьский день оранжерея производила сильное впечатление: особняк на ее фоне выглядел несколько бледно. Мощный каменный фундамент, как и у дома, куполообразная стеклянная крыша – оранжерея была высокой, просторной и красивой. С одной стороны к ней примыкал крытый шифером одноэтажный домик. Как раз к нему и шла тропинка, по которой нас вел Красицки. Всю стену дома опутывал плющ, а дубовая дверь была отделана железом. На ней красовалась здоровенная табличка. Заключенная в рамочку надпись была выполнена красной краской, буквами такими большими, что можно было прочесть и за двадцать шагов:

ОПАСНО!

НЕ ВХОДИТЬ!

ДВЕРЬ СМЕРТИ!

– Не слишком-то любезное приветствие, – пробормотал я себе под нос.

А Вулф, склонив голову, посмотрел на табличку и спросил:

– Цианистый газ?

Красицки, сняв табличку, вставил ключ в замочную скважину и покачал головой:

– Цифоген. Ничего страшного, все в порядке, мы проветривали несколько часов. Надпись на табличке излишне образна, даже поэтична, но она уже была, когда я устроился на работу. Насколько я понимаю, ее сделала сама миссис Питкэрн.

Оказавшись внутри оранжереи, я первым делом тщательно принюхался. Цифоген – средство для окуривания, которое использовал в своей оранжерее и Вулф, поэтому я знал, сколь смертельно опасен данный препарат. Однако я ощутил лишь едва заметный запах этого фумиганта и потому с чистым сердцем продолжил дышать и дальше. Внутри домика располагались кладовка и подсобка. Вулф тут же принялся осматриваться.

– Вы уж простите, – вежливо, но при этом торопливо произнес Энди, – но после окуривания я по утрам всегда запаздываю…

Вулф, сама любезность, проследовал за садовником в оранжерею. Я поплелся за ними.

– Здесь располагается холодный отсек, – пояснил Красицки, – потом идет теплый, а за ним – третий, умеренный. Он примыкает к оранжерее. Мне надо перекрыть вентиляцию и включить кое-какую автоматику.

Владения садовника впечатляли, однако мне, человеку, привыкшему к образу жизни Вулфа, который возводил порядок в абсолют, показалось, что как раз порядка здесь и не хватает. Затем мы проследовали в теплый отсек, и там я всласть насладился радующим душу зрелищем: выражением лица Вулфа, когда он разглядывал Phalaenopsis Sanderiana с девятнадцатью побегами. Я редко видел, чтобы глаза его так горели от восхищения и зависти. Не буду отрицать, цветы и впрямь оказались хоть куда. Ни на что не похожие, совершенно особенные: ярко-розовые лепестки с коричнево-фиолетово-желтыми разводами.

– Это ваши орхидеи? – жадно поинтересовался Вулф.