Раймонд Чэндлер - Неприятности – мое ремесло

Взяли меня в Чегфорде, на границе с Дартмуром. За чаем, разумеется. Я остановился на маленькой ферме – столичный литератор на отдыхе, неразговорчивый, но с хорошими манерами. Большой любитель кошек.

Их было две, черная и белая, – упитанные красавицы, разделявшие мою любовь к девонширским сливкам. В тот унылый, как тюремный двор, день мы с кошками пили чай в гостиной. В такой день впору повеситься. Серый туман клочьями нависал над грубым утесником, желтевшим на пустошах.

Их было двое. Несмотря на корнуоллское имя, констебль Трессидер был из местных. Он мирно сидел в уголке, распространяя специфический запах полицейской формы. Бояться следовало не его.

Второму, из Скотленд-Ярда, было за пятьдесят. Настоящий атлет, краснорожий гвардейский уорент-офицер, ни грубости, ни мертвенно-бесстрастного голоса – сплошные дружелюбие и участие. Он положил шляпу на край стола и подхватил на руки черную кошку.

– Наконец-то мы нашли вас, сэр. Инспектор Найт, Скотленд-Ярд. Задали вы нам работенку!

– Чай будете? – Я потянулся к колокольчику и прислонился к стене. – Выпейте чаю с убийцей.

Инспектор рассмеялся. Констебль Трессидер не проронил ни звука. На его обветренном лице ничего не отразилось.

– С удовольствием, но давайте не будем торопить события. Никто никого не обвиняет.

Наверное, я побледнел как смерть. Он вскочил, схватил с полки бутылку «Дьюарс» и плеснул мне в чашку – быстрее, чем я успел удивиться, что такой здоровяк способен так быстро передвигаться. Затем поднес чашку к моим губам. Я глотнул.

На плечо опустилась рука, легкая и вопрошающая, словно клюв колибри.

Я усмехнулся:

– Придется вам допивать. Я не разбавляю чай спиртным.

Констебль пил чай в углу, инспектор за столом, поглаживая черную кошку на коленях. Великая вещь субординация.

В тот же вечер мы вернулись в Лондон.

Вот, собственно, и все.

Они прекрасно понимали, что прошляпили это дело. Англичане умеют проигрывать с таким видом, будто одержали победу. Зачем я взял револьвер? – Она неосторожно дотронулась до него, и я запаниковал. Понимаю, так делать не стоило. – Отдаю ли я себе отчет в том, что все сложилось бы удачнее – для обвинения, разумеется, – если бы расследование, отложенное по запросу полиции, заподозрило неладное? – Разумеется, отдаю – и раскаиваюсь.

Однако это была внешняя сторона дела. Внутри, за холодной каменной стеной их глаз читались сомнения. Идея пришла слишком поздно, и это была моя вина. Слишком поздно в их безжалостных острых умах зародилась мысль, что убитый был так пьян и так глуп, что позволил убийце вложить револьвер себе в руку, сказать: «Бах!» – и вялым пальцем нажать на курок.

Миллисент Крэндалл я встретил во время отложенного расследования – женщину в черном, которую знал когда-то, но успел забыть. Мы не разговаривали. Больше я ее не видел. Думаю, ей пошел бы черный кружевной пеньюар. Возможно, у нее такой есть.

Леди Лейкенхем я встретил на Пиккадилли, неподалеку от Грин-парка. С ней были мужчина и собака. Она отослала обоих вперед и остановилась со мной поболтать. Пес походил на короткохвостую пастушью собаку, но меньших размеров. Мы пожали друг другу руки. Выглядела она сногсшибательно.

Мы стояли посереди тротуара, а англичане методично обтекали нас с двух сторон, как умеют только англичане.

Ее глаза были как черный мрамор, непроницаемые, спокойные.

– Ты меня просто выручила, – сказал я.

– Ерунда, милый. Мы всласть поболтали с помощником комиссара в Скотленд-Ярде. Чуть не утонули в виски с содовой.

– Если бы не ты, они повесили бы это на меня.

– Сегодня, боюсь, ничего не выйдет, – деловито промолвила она, – а вот завтра… Я остановилась в «Клэридже». Придешь?

– Завтра, – ответил я, – непременно. (На следующий день я покидал Англию.) – Значит, ты сшибла его с ног. Прости мою дерзость, но зачем?

Мы стояли на Пиккадилли, рядом с Грин-парком, а вокруг сновали вежливые пешеходы.

– Я? Как гадко я поступила. Не знаешь почему?

Хористка. Спокойная и невозмутимая, как Грин-парк.

– Я догадываюсь. Женщине достаточно улыбнуться, чтобы такой, как он, вообразил, что она готова с ним лечь.

Ветер далекой пустыни донес до меня пряный аромат ее кожи.

– Завтра, – повторила она. – Около четырех. Даже звонить необязательно.

– Завтра, – солгал я.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Неподвижный, как столб, омываемый потоками англичан, принимавших меня за каменное изваяние, китайского мудреца или фарфоровую куклу.