Джозефина Тэй - Дочь времени

— Вы правы, Брент. Тысячу раз правы, — воскликнул Грант, любуясь разгоряченным лицом собеседника. — Ваше место в Скотланд-Ярде, мистер Каррадин!

Брент ответил смехом.

— Мне теперь не отвязаться от «тонипэнди». Держу пари — их больше, чем можно себе представить. Уверен, что исторические труды просто кишат ими.

— Не забудьте своего Олифанта, кстати говоря, — спохватился Грант, вынимая из тумбочки пухлый том. — Вот бы заставить всех историков пройти курс психологии, прежде чем они сядут за свои труды.

— Их это не остановит. Тот, кого интересует человек как таковой, не пишет исторических трудов. Он пишет романы или становится психиатром, судьей…

— Или мошенником.

— Да, мошенником. Или занимается гаданием. Тому, кто хочет понять человеческую натуру, не до исторических трудов. Ведь история — это те же оловянные солдатики.

— Да будет вам! Не судите так строго. Это весьма ученые и эрудированные…

— Я не об этом. Заниматься историей все равно что передвигать фигурки на гладкой поверхности. Что-то близкое к математике.

— Если близкое к математике, то кухонным сплетням там не место, — вдруг злобно вставил Грант. Ему все еще не давал покоя святой и благоверный Томас Мор.

На прощание он решил еще раз пролистать толстого, внушающего почтение сэра Олифанта.

— Вот странно, — сказал он, — никто не скупится на похвалы ратным подвигам. Никаких данных на этот счет не имеется, одни предания. Но искушение воспеть славу так велико.

— Так рыцари признавали достоинства своих врагов, — напомнил ему Каррадин. — В основе предания лежит баллада, которую сложили во вражеском лагере.

— Да. Кем-то из окружения лорда Стэнли. «Молвил тогда рыцарь королю Ричарду», — он перевернул несколько страниц, ища нужное место. — «Честный рыцарь сэр Уильям Харрингтон» — вот кто это был.

— «Не померкнуть венцу высоко над челом», — повторил в раздумье Каррадин. — После этот венец нашли в зарослях боярышника.

— Наверняка кто-то припрятал, чтобы потом присвоить.

— Я всегда представлял себе венец такой высокой штукой с бархатным верхом, вроде той, что была на короле Георге во время коронации. Оказалось, это всего лишь золотой обруч.

— Его можно было носить поверх шлема.

— Ей-богу, — с чувством воскликнул Брент, — будь я на месте Генриха, я ни за что не надел бы эту корону. Ни за что! — После минутного молчания он вдруг спросил Гранта: — Вы знаете, что написано о битве при Босворте в летописи города Йорка?

— Нет, не знаю.

— «Сегодня к великой горести всего города сражен на поле боя и убит наш славный король Ричард» — вот что там написано.

В наступившей тишине воробьиное чириканье стало невыносимо громким.

— Не похоже на некролог о смерти ненавистного узурпатора трона, — нарушил молчание Грант.

— Совсем не похоже, — отозвался Каррадин. — «К великой горести всего города», — повторил он медленно, вслушиваясь в каждое слово. — Они были так огорчены, что ни новый режим, ни неопределенность будущего не помешали им четко и ясно написать, что это было убийство и что они этим опечалены.

— Может быть, они только что узнали о надругательстве над телом убитого короля и мысль об этом стала невыносимой?

— Да. Легко ли им было представить себе, как человека, которого они знали и любили, волокут, словно убитого зверя, и привязывают к седлу головой вниз?

— Такого и врагу не пожелаешь. Однако чувствительность была не самым сильным качеством людей Генриха или Мортона.

— Ха! Мортон! — Брент как бы с отвращением выплюнул это имя. — Никто не пребывал в «горести», когда не стало Мортона, уж вы мне поверьте. Вот что писал о нем автор лондонской хроники: «Среди ныне живущих нет никого, кто хотел бы сравниться с ним, так сильны были ненависть и презрение к нему простого люда».

Грант повернулся и посмотрел на портрет человека, в обществе которого он провел столько дней и ночей.