Джозефина Тэй: Загадочные события во Франчесе

Стояла весна, было четыре часа пополудни, и Роберт Блэр подумывал, не пора ли идти домой.

Разумеется, контора будет открыта до пяти. Но когда ты единственный Блэр в фирме «Блэр, Хэйвард и Беннет», можно позволить себе уйти домой, когда тебе хочется. Адвокатскую контору, которая занимается в основном составлением завещаний, делами по передаче имущества, инвестированием капитала клиенты редко посещают в конце дня. И если ты к тому же живешь в Милфорде, где последняя почта уходит в 3.45, то всякая деловая активность замирает намного раньше четырех часов.

Роберт даже не ожидал телефонных звонков. Все его приятели по гольфу давно уже на поле и подбираются к шестнадцатой лунке. Его никто не мог пригласить к обеду, поскольку в Милфорде приглашения к обеду заранее отправляются по почте. Тетя Лин не позвонит и не попросит купить к ужину рыбы, поскольку по четвергам она всегда после обеда ходит в кино, и фильм, наверное, только начался.

Так что Роберт Блэр сидел у себя в конторе, поддавшись общей атмосфере лени, которая охватывает провинциальный городок в весенний вечер, глядел на солнечный зайчик на своем письменном столе (великолепном столе красного дерева с медной инкрустацией, который его дед привез в свое время из Парижа, шокировав этим новшеством всю семью) и размышлял о том, не пора ли идти домой. Луч солнца падал на поднос с чайным прибором. Главе фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет» чай подавали не на дешевом подносе и не в фаянсовой чашке. Это был целый церемониал: ровно в 3.50 мисс Тафф вносила в его кабинет накрытый белой салфеткой лакированный поднос, на котором стояла чашка чая из дельфского сине-белого фарфора, и на такой же тарелочке лежали два печенья: пети-фур — по понедельникам, средам и пятницам и галеты — по вторникам и четвергам.

Рассеянно глядя на поднос, Роберт думал, что он символизирует преемственность в фирме «Блэр, Хэйвард и Беннет». Он помнил эту чашку и эту тарелочку с раннего детства. На лакированном подносе кухарка приносила хлеб из булочной, но молодая мать Роберта решила, что это для него слишком низменное назначение, и принесла его в контору, чтобы на нем подавались чашка и тарелочка. Салфетка появилась позже, с приходом мисс Тафф. Это произошло во время войны и было своего рода революцией — первая женщина-служащая в конторе солидной адвокатской фирмы, худая, нескладная девица, которая все принимала очень близко к сердцу. Фирма довольно легко перенесла это потрясение, и теперь, по прошествии четверти столетия, трудно было даже представить, что худая, седовласая и исполненная достоинства мисс Тафф когда-то была сенсационным новшеством. Собственно говоря, она никак не повлияла на заведенный в конторе порядок, если не считать появления салфетки. Дома у мисс Тафф тарелки никогда не ставили прямо на поднос или на стол, если на то пошло, и пирог никогда не клали прямо на тарелку: под них обязательно подкладывали льняную или бумажную салфеточку. Так что мисс Тафф неодобрительно смотрела на голый поднос. К тому же она считала, что рисунок на черном лаке отвлекает внимание, портит аппетит и вообще «ни к чему». И вот однажды она принесла из дому салфетку — такую, на которую пристало класть еду. Отец Роберта, — а ему очень нравился лакированный поднос, взглянул на чистую, белую салфетку и был тронут стремлением юной мисс Тафф сделать что-то полезное для конторы. И салфетка осталась и теперь уже превратилась в неотъемлемую часть обихода конторы — наравне с картотекой, вывеской входа и ежегодным гриппом мистера Хезелайна.

И вдруг, глядя на бело-голубую тарелочку, где несколько минут назад лежало печенье, Роберт опять испытал странное чувство.

Оно не имело никакого отношения к галетам, которые он съел, — по крайней мере не имело к ним непосредственного отношения. Скорее, оно проистекало из сознания неизменности раз и навсегда заведенного порядка: из безмятежной уверенности, что в четверг ему подадут галеты, а в понедельник — пети-фур. До сих пор Роберта Блэра вполне устраивали и безмятежность, и неизменность. Ему нравилась тихая жизнь в городке, где он вырос и где кругом были друзья. Он и сейчас не хотел для себя другой жизни. Но однажды у него в голове мелькнула странная, неуместная и незваная мысль: «И это все, что мне суждено?» Потом она приходила еще не раз. При этой мысли у него сжималось сердце, и он испытывал почти такой же страх, какой, бывало, его охватывал в детстве при мысли о неотвратимом визите к зубному врачу.