Андрей Добров - Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова

Но особенно меня поразили платья главных героинь — я так долго общался с Ламановой, насмотрелся в ее ателье таких великолепных моделей, что мне казалось, женские костюмы будут вроде тех, что я видел в модных парижских журналах. Каково же было мое разочарование — платья выглядели совершенно обычными, тусклыми, ординарными. Разве что сидели хорошо — нигде не морщили. Да у половины дам, пришедших на премьеру, туалеты выглядели в сто раз лучше и богаче, чем у актрис на сцене! А ведь и те и другие платья были из мастерской Ламановой!

На третий акт я не пошел. Мне уже достаточно было и вида постепенно зарастающей разным бытовым хламом сцены, и разваливающегося сюжета, а главное — самой истории трех молодых женщин, которым было достаточно дойти до вокзала, купить билеты на ближайший пассажирский поезд и на следующее утро прибыть в ту самую Москву, о которой они так страстно и так безнадежно мечтали, черт побери!

Я сел за столик в буфете и заказал бутылку пива.

— Владимир Алексеевич? Вы позволите? — раздался приятный мужской голос за моей спиной.

Я обернулся. Там стоял барон Алексей Краузе.

— Прошу, — указал я на соседний стул.

Краузе сел. Теперь, вблизи, я мог совершенно отчетливо видеть, что его лицо совершенно совпадает с тем, на фотографии. Это действительно он сидел рядом с Юрой, обнимая юношу за плечи. На фотографии он улыбался. А здесь, напротив меня, был, наоборот, сдержан и, кажется, грустен.

— Простите, что побеспокоил вас, — сказал молодой барон. — Но мне нужно поговорить. — Да, понимаю, — кивнул я.

— Видите ли, — продолжил Краузе, — так получилось… Так получилось, что наши с вами истории неожиданно пересеклись. Не спрашивайте, откуда я знаю подробности — близость к генерал-губернатору, к Сергею Александровичу…

Он вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня.

— Вы улыбнулись? — спросил Краузе строго. — Почему? Превратно поняли мою фразу?

— Нет, — ответил я спокойно, глядя ему прямо в глаза. — Я не улыбался. Все, что вы говорите, и все, как вы это говорите, только ваше дело. Я просто вас слушаю.

— А не все ли равно? — задумчиво спросил Краузе. — Ведь вам все наверняка известно. Что же! Пусть. Но это не ваше дело, господин репортер! Каждый человек имеет право на свою частную жизнь. Не правда ли? — Имеет, — подтвердил я. Краузе промолчал, а потом продолжил:

— Вы видели Ренарда в его последние минуты? Вы говорили с ним?

— Да.

— Он рассказывал что-то обо мне?

— Да, рассказывал.

— Что?

— Это не важно, — ответил я. — Видите ли, я не собираюсь делать из всех прошедших событий газетный репортаж. И не собираюсь помещать их в книгу. Поясню: я связан словом, который дал одной женщине, случайно впутанной в события. И все, что рассказал мне Ренард, перед тем как его застрелили, останется во мне.

— А фотография? — спросил Краузе. — Перед смертью Ренард принес мне фотографии и сказал, что у вас есть одна копия. Что вы собираетесь сделать с ней?

— Оставлю ее у себя. На память. В личном архиве.

— Но вы можете меня шантажировать ею, — сказал Краузе холодно, только верхняя губа под ухоженными короткими усами слегка поднялась как бы в оскале.

— Я не занимаюсь шантажом, как Ренард. — Таков был мой твердый ответ.

Барон пожал плечами.

— Мне ничего не остается, как положиться на вашу порядочность. Прощайте. Он встал.

— Прощайте, — ответил я и налил в стакан пива из бутылки. Краузе заколебался на месте, как бы желая уйти, но вместо этого снова быстро сел на стул.

— Гиляровский, — сказал он вдруг просительно. — Вы были там, у Юры. Вы видели его лицо! Скажите мне — он страдал? В его чертах был ужас?

Я отпил из стакана и вытер с усов пену.

— Нет, — ответил я, ставя стакан на скатерть. — Лицо у него было хорошее. Он не почувствовал удара. Он был спокоен.

— Да? — кивнул Краузе. — Я так и думал. Наши отношения длились полгода. Юра — необыкновенный юноша. В нем не было настоящего поэтического таланта. Но был талант любви.

Я демонстративно посмотрел вбок. Краузе заметил, облокотился на спинку стула и закинул ногу за ногу.

— Послушайте, Владимир Алексеевич, — сказал он, забавно прищурясь. — Вы бы могли полюбить грязную вонючую медведицу из какой-нибудь ярославской чащобы? — Нет, — ответил я, немного ошарашенный.

— А медведь ее любит. Вы не могли бы полюбить горбушу, а тем не менее самец горбуши ее полюбить может. Краб любит крабиху, несмотря на то, что у нее клешни и глаза как бусинки. Мы — такие же. Мы — существа другого вида. Понимаете?