Николай Свечин - Касьянов год

Пролетка спустилась в овраг, который прорыл Сырец. Когда она въехала на мост, Лыков краем глаза увидел какое-то движение в кустах. Он не раздумывал ни секунды: схватил Красовского за шею и сильно пригнул. Наклонился и сам, крикнув вознице:

— Гони!

Тут же раздался выстрел, и пуля просвистела у них над головами. Извозчик не растерялся и огрел лошадь сильным ударом. Пролетка рванула наверх и помчалась что есть мочи по шоссе.

— Однако… — выдохнул надзиратель, распрямляясь. — На мосту шалят иногда по ночам. Но до стрельбы еще не доходило. А чтобы вот так, засветло…

Они обогнули Кирилловские богоугодные заведения и покатили на юг. Фурман, когда понял, что обошлось, попросил у господ добавки. Смыть страх, как он выразился. Лыков тут же выдал ему трешницу:

— На-кось. Скажешь в кабаке, что под пулями побывал.

— А що ж! Просвистіла, зараза, начебто комар. Другий раз вже, ваше благородіє, в мене стріляють, І обидва рази Бог оберігає.

— Так сходи в храм, поставь свечку. А ты в кабак собрался.

Понизив голос, питерец спросил киевлянина:

— А вы как думаете, за кем охотились? Не в извозчика же целили.

— Может, солдатики озоруют? Там их целый лагерь, всякие люди найдутся, в том числе и разбойного нрава.

— Может, — согласился Лыков. — К тому же стреляли из винтовки. Но у меня все не идет из головы развозчик мяса. Кажется, это был «хвост». Увидел, что мы остановились. Понял, что заподозрили неладное. Проехал мимо. А потом вернулся и предупредил засаду. Ведь другого пути в город нет?

— Можно обогнуть Куреневку и стрельбище тридцать третьей дивизии. Выехать на Старо-Житомирскую почтовую дорогу или на Брест-Литовское шоссе. Но так никто не ездит, особенно в сумерках.

— Значит, высока была вероятность, что мы поедем обратно тем же путем. Уже темнеет, на спуске лошадь сбавит ход. Идеальное место для засады.

— Но кому понадобилось нас убивать? — чуть не закричал Красовский.

— Тише, не пугайте фурмана, а то мы от него не откупимся. Но вопрос хороший.

В темноте они подъехали к усадьбе Регоревской. Собака у калитки пробовала гавкнуть, но учуяла Лыкова и сбежала в глубь сада. Там угадывались бани и флигеля, но свет нигде не горел. Зато в доме была иллюминация.

Сыщики без стука вошли в сени, из них проникли в прихожую. Там одиноко висело мужское летнее конфекционное пальто. Красовский обнюхал его и сказал шепотом:

— Псиной пахнет. Здесь он.

Сыщики ворвались в гостиную. За столом сидели двое. Один был мужчина лет тридцати, семитской наружности, щуплый, в крикливом жилете по-домашнему. Рядом с ним — женщина его же возраста, очень полная и ярко накрашенная.

— Ах! — воскликнула она от неожиданности.

— Яков Бурвасер?

— Да. А в чем, собственно…

— Сыскная полиция. Выходи, поговорить надо.

Надворный советник без церемоний взял гицеля за ворот и вывел в соседнюю комнату. Сыщики обступили пленника.

— Признавайся, Созонт Безшкурный поручал тебе следить за оценщиком Афонасопуло?

— Какой Безшкурный, какой оценщик? — фальцетом ответил гицель. — Я ничего не знаю, мирно кушаю, тут ворвались и угрожают. Даже документы не показали.

— Документы надо предъявить, — кивнул Лыков. Николай Александрович полез было за сыскным значком, но питерец остановил его. Он вынул свой билет и протянул наводчику. Бурвасер прочел и не поверил своим глазам.

— Департамент полиции? Это который в Петербурге?

— Тот самый. Не сидел еще в Петропавловской крепости? Там есть равелин, очень холодный. Меня специально прислали за тобой, чтобы закатать в него на двадцать лет!

— Но за что?! Я ловлю бродячих собак. Да, это жестоко, но за что меня в Петропавловскую крепость?

— Вот, смотри. Это протокол допроса Безшкурного. Он тебя сдал: ты наводчик в его банде. Нам известно, что ты по поручению главаря узнавал про Афонасопуло, оценщика Киевского частного коммерческого банка. А потом того убили.

— Это не я! — взвизгнул ловец собак. — Хозяин приказал, я выяснил. Остального не знаю.

— «Иван» действительно велел своим не трогать оценщика?

Бурвасер замялся. Что-то мешало ему сказать правду.

— Я… можно, я отвечу вам позже?

— Почему не сейчас?

— Мне… я должен прийти в себя. Это так неожиданно. Голова кругом идет, я не знаю, не знаю!

— Что не знаешь?

— Как ответить правильно, чтобы не ошибиться. А потом, сегодня шабат, еврею ничего нельзя, ничего!

Алексей Николаевич приблизил свое лицо к лицу гицеля и произнес с расстановкой: