Николай Свечин: Банда Кольки-куна

Лыков ходил по тихой, опустевшей квартире на Моховой. Ходил бесцельно: мебель была уже вывезена и большей частью продана, вещи раздали кому попало. С тех пор, как сыщик овдовел, жить в прежних хоромах ему стало невмоготу. Варенька умерла, дети разъехались… Исчезли горничные, сделались офицерами лихие юнкера, друзья сыновей. Жизнь ушла из огромной, прежде шумной и веселой квартиры. Коллежский советник, немного обвыкнув, начал искать жилье попроще. Обвык — это так лишь говорится. Как можно привыкнуть к тому, что ты теперь один? Да, Шурочка в Париже нянчит его, Лыкова, внучку. И два подпоручика служат в Первом Туркестанском стрелковом батальоне. Письмами, стервецы, папашу не балуют. А будто сам он в их годы много думал о родителях? Чего теперь обижаться. Им жить, а ему стареть…

Неделю назад сыщик нашел себе небольшую четырехкомнатную квартиру в новом доме на Стремянной улице. Одна комната предназначалась для кухарки Нины Никитичны. Пожилая аккуратная женщина нянчила еще близнецов, когда те под стол пешком ходили. Сейчас она осталась при Лыкове вести его немудреное хозяйство. Сыновья вступили наконец-то во владение заповедным имением в Костромской губернии. Но прежние порядки сохранили. Титус все так же хозяйствовал, советуясь с собственниками по важным вопросам. Доходы шли в равных долях двум подпоручикам и одной парижанке. Еще десять тысяч в год получал Алексей Николаевич — сыновья настояли. Одинокому человеку, да при полковничьем жаловании, этого хватало за глаза. Овдовев, сыщик еще больше погрузился в вопросы службы. Других интересов уже и не осталось. А служба становилась все труднее, все опаснее. На календаре был май 1905-го. В стране творилось черт знает что…

Лыков сложил в портфель фотографии и письма, те, что еще не перевезли на Стремянную, и собрался уходить. Скоро сюда въедут новые жильцы; прощай, Моховая… Вдруг в дверь позвонили. Не иначе швейцар принес почту. Нина Никитична жила уже по новому адресу, и Лыков пошел открывать сам.

К его удивлению, в дверях стоял молодой артиллерийский капитан, совершенно сыщику незнакомый. Капитан был строен и красив особой восточной красотой. Лыков прошлым летом изъездил вдоль и поперек весь Кавказ и сразу понял, что перед ним бакинский татарин [1] Бакинский татарин — азербайджанец (Здесь и далее примеч. автора) . . Зачем ему понадобился питерец? Наверно какое-то эхо неприятной истории с тифлисским казначейством. Сыщик разорил его в ту командировку, накрыв с поличным шайку мошенников. В аферах участвовали высшие чины кавказской администрации, тифлисские бандиты и горские абреки [2] См. книгу «Тифлис 1904». . Лыков едва выжил в мясорубке, в которую неожиданно вылилось его дознание. И не хотел теперь вспоминать страшных минут.

Капитан и сыщик какое-то время разглядывали друг друга, потом артиллерист спросил:

— Простите, я не ошибся? Мне нужен Алексей Николаевич Лыков.

— Да, это я, — питерец посторонился, впуская гостя. — С кем имею честь? Вы не из Тифлиса?

Татарин засмеялся:

— Нет, я из японского плена. Одиннадцатого мая, два дня назад, сошел с парохода в Одессе. И прямо к вам.

Лишь тут Лыков заметил, что капитан прячет за спиной палку. И сапоги на нем особенные: один форменный, а второй синего сукна, ортопедический.

— Из японского плена? Ах, видимо, вас отпустили по ранению? — сообразил Алексей Николаевич.

— Именно.

— Так вы артурец! [3] Артурец — участник обороны Порт-Артура. Проходите, присаживайтесь. Это большая честь для меня — принимать вас. Мебель вывезли, но вон там осталась пара стульев.

Артиллерист снял потертую шинель, аккуратно поместил на вешалке. Рядом пристроил шашку с анненским темляком. Потом, заметно прихрамывая, прошел в зал и сел. Вытянул раненую ногу, потер ее машинально, но перехватил взгляд хозяина и тут же отдернул руку:

— А, уже почти зажило.

Лыков вспомнил, что писали на днях газеты. В Одессу приплыл пароход «Инкула». На нем вернулись на родину около трехсот офицеров и солдат из плененного гарнизона Порт-Артура. Нижние чины все были после ранения, и японцы отпустили их домой будто бы из человеколюбия. На самом деле, конечно, не хотели кормить и лечить, но люди все равно радовались, оказавшись дома. Офицеры же, в отличие от солдат, должны были дать слово, что не примут участия в продолжающейся войне. И те из них, кто счел возможным так поступить, тоже вернулись на «Инкуле». Тем более что государь особой телеграммой разрешил им это.