Виктор Татаринов - Под ризой епископа

— Филиппушка, здравствуй! Анна я, певчая из Михайловского собора, слышь? Узнал аль нет?

Ложкин затаился, лихорадочно соображая, как ему поступить. Отозваться? В таком разе эта громкоголосая дура может спросить о чем-то таком, на что он сразу и ответить не сумеет. Смолчать? Тогда певчая богомолка заглянет в нору, чтоб убедиться, в ней ли святой, и, конечно, узнает Ложкина. Тогда уж наверняка опростоволосишься. И он принял отчаянное решение.

— Узнал, узнал. Здравствуй, — могильным голосом откликнулся он.

— Что-то ты охрип никак? Аль занедужил опять?

— Нездоровится, — обрадовался Ложкин удачному обороту дела.

— Ну ин ладно, не вылазь ужо. Передай вот владыке, — Анна швырнула в нору вчетверо сложенный клочок бумаги, — Прощай, не велено у тебя задерживаться, прощай, великомученик наш!

Ложкин услышал удаляющиеся шаги Анны, и когда все стихло, поспешно вылез наверх. На свету резало глаза, кружило голову. Филипп, должно быть, ушел в деревню или на мельницу за хлебом. Только успел это подумать Ложкин, как вдруг снова заслышал шаги, на этот раз с другой стороны. Обернулся и увидел сгорбившегося косматого человека. Безразлично глядя на Ложкина угрюмыми глазами, тот еще сильнее согнулся, опершись на посох.

— С чем пожаловал, добрый человек? — равнодушно спросил пришедший.

Ложкин уже не сомневался, кто перед ним, и тут же сказал, от кого и зачем он пожаловал сюда. Прозорливец отнесся к нему с недоверием, словно ждал более убедительных объяснений. Тогда Ложкин пошарил за пазухой, извлек из кошеля горсть серебра и высыпал монеты на грязную ладонь Филиппа.

— От Синезия.

Но и это не убедило Филиппа. И только когда дьякон достал весь кошель, глаза Филиппа оживились.

— Значит, надобен я вдадыке-то, коли он не забывает меня своей милостию.

— Это все тебе! — сказал Ложкин и передал кошель. — Владыка послал меня о здравии твоем справиться.

— Ведомо, ведомо, — Филипп схватил кошель, ловко скользнул в свое убежище.

Ложкину пришлось ждать довольно долго, пока наконец Филипп высунул голову из норы. Он нудно стал выспрашивать дьякона о житье-бытье, о делах церковных. Подобревший от щедрого дара отшельник понемногу разговорился.

— Скоро в Юрках артель кончается, — предсказал он.

— С чего это? — ошеломленный, спросил дьякон.

— Богу угодно. Вот, к примеру, на прошлой неделе в престольный праздник в церкви свечи сами возгорелись перед ликом богородицы. Верующим пояснили: божия мать гневается на теперешние порядки и на большевистские колхозы.

— Прямо-таки сами? Как так?

— Уметь надо, — погордился Филипп. Средство есть такое: помочишь им свечку, а она, глядишь, через час сама загорится. Чем не чудо господнее? Цельная толпа у церкви собралась. Прихожане стали покидать бесовские артели. Вот и доложи об этом владыке, пусть не беспокоится за нас — мы свое дело делаем. Понял ли?

Ложкин поспешил попрощаться с Филиппом. Записка, переданная певчей из Михайловского собора, через карман будто жгла дьякона. Что в ней написано?

Над городом с крупным градом прошла гроза. И сразу похолодало. Близился вечер. Ковалев собрался уходить в общежитие. Проходя мимо комнаты дежурного по ОГПУ, услышал:

— Товарищ уполномоченный, вас здесь ждут.

У двери проходной стоял Ложкин. Вид у него был крайне усталый, глаза воспалены.

— Вот пришел, очень надо, — тихим голосом сказал дьякон. Дождевая вода капала с промокшего пальто на цементный пол.

Ковалев пригласил Ложкина в свой кабинет, помог снять пальто и стал ждать, когда тот отдышится от долгого подъема по лестнице. Дьякон молча снял ботинок со своей левой ноги, вытащил из-под стельки воглую [39] Воглый , волглый — влажный, отсырелый. — прим. Гриня бумажку.