Роберт Харрис - Второй сон

— Ох, Олли, Олли! — воскликнул Шедуэлл. — Что же вы наделали?

— Молчать! — рявкнул старший шериф и наотмашь ударил его по лицу дулом пистолета.

Старик закричал от боли. Шериф отступил на шаг, не сводя глаз с пленников. Стоя у подножия лестницы, он крикнул наверх:

— Можете спускаться, ваше преосвященство! — и придержал лестницу.

Элегантная туфля, заляпанная грязью, осторожно нащупала верхнюю ступеньку. Затем в отверстии показались длинная черная сутана и пара рук — на одном пальце сверкал крупный епископский перстень. В следующее мгновение все смогли лицезреть вытянутое, белое, с меланхолично смотревшими глазами, лицо Ричарда Поула, епископа Эксетерского.

Фэйрфакс почувствовал, как Сара сжимает его руку, и покосился на нее. Ее взгляд был прикован к епископу. Он задался вопросом, позволят ли ему еще хотя бы раз ее увидеть. Мысль об этом была невыносима. Мгновение спустя она выпустила его руку.

Камера еще недавно казалась пустой, теперь же десять человек буквально заполонили ее. Шерифы принялись топать ногами, стряхивая грязь. Сквозь пробоину продолжал лить дождь.

Все молча смотрели, как епископ неторопливо прохаживается вдоль стен с факелом в руке, внимательно разглядывая рисунки. Наконец он остановился перед Фэйрфаксом, который с большим трудом, поборов многолетнюю привычку, удержался от того, чтобы преклонить колени и поцеловать епископский перстень. Вспомнился рассказ Шедуэлла о том, как епископ навещал его в тюрьме. Он наслаждался этим. Игрой со своими жертвами.

— Итак, Кристофер, — дружелюбным тоном произнес Поул, — как я вижу, колени преклонять вы не желаете. Доктор Шедуэлл, — он кивнул старому антиквару, который держался за окровавленную щеку, — давненько мы с вами не виделись. Капитан Хэнкок… Леди Дарстон… — Он поклонился. — Видите, я всех вас прекрасно знаю. — Он обвел жестом камеру. — Ну ладно. Что у нас тут, доктор Шедуэлл?

Шедуэлл оторвал руку от раны и, найдя в себе силы, вызывающе вздернул подбородок:

— Ковчег Моргенстерна, ваше преосвященство. Я долго верил в его существование, долго искал его и наконец нашел.

— Неужели это все? Не может быть!

— Есть еще одно помещение — а может, и не одно.

— Я только что выломал его дверь, ваше преосвященство, — сказал Хэнкок.

Капитан говорил непривычно почтительным тоном, будто епископ был купцом, с которым торгуются, и они могли договориться обо всем как мужчина с мужчиной. Он повернулся к колесу.

— Не трогайте! — приказал епископ, старший шериф направил на Хэнкока свой пистолет, и тот поспешно убрал руку. — Дальше никто из вас не пойдет. Вы и без того зашли слишком далеко! Я единолично осмотрю камеру и решу, что следует оттуда извлечь, после чего она будет опечатана и навсегда засыпана землей. Полагаю, мы возьмем на вооружение ваш метод, капитан, и пустим в ход взрывчатый порошок. После этого вы все предстанете перед судом в Эксетере по обвинению в ереси. И на сей раз, доктор Шедуэлл, снисхождения можете не ждать. — Он вполоборота повернулся и вскинул руку. — Где мистер Куик?

— Я здесь, ваше преосвященство, — отозвался тот из угла.

— Выйдите из тени, мистер Куик, и покажитесь своим друзьям.

Секретарь Шедуэлла неохотно выступил вперед. Он по-прежнему не смотрел никому в глаза. Епископ положил руку ему на плечо:

— Вы никогда не задавались вопросом, Шедуэлл, отчего этого искренне раскаявшегося грешника выпустили из тюрьмы всего через год, тогда как остальные члены вашего Общества отсидели по пять лет или даже больше?

Шедуэлл взирал на Куика с разочарованием и отвращением, как на предмет, который он выкопал из земли и поначалу посчитал ценным, между тем как тот оказался ничего не стоящим.

— Я скажу вам почему, — продолжил епископ. — В обмен на свободу он согласился присягнуть мне в верности и вернуться на путь истинный. Восемь лет он был моими глазами и ушами, рассказывая о вашей мерзостной и греховной одержимости.

Шедуэлл сверлил Куика взглядом. В груди у него сипело и клокотало. Он поднял дрожащую руку и снял свою шапочку. Потом откинул со лба волосы и продемонстрировал епископу букву «Е», выжженную на лбу. Поул слегка отшатнулся.

— Одержимость древними, как вы это называете, — символ, которой по вашему приказу навсегда выбит на моем челе, — ваш грех, ровно настолько же, насколько и мой. Разница в том, что я им горжусь. Мерзостная и греховная? Вы сохранили мои книги, ваше преосвященство, а мне сказали, что сожгли их. Вы лицемер.