Леонид Строев - В погоне за «старым соболем»

— Чего тебе надобно, паря? — хрипло спросил он.

— Я ранен, истекаю кровью… Помогите…— силы оставили Дмитрия Павловича, и он ткнулся лицом в ноги старика.

Очнулся Угрюмов на полу. Он лежал на старом, сшитом из лоскутов одеяле.

— Тяжел ты, однако, паря. Еле заволок в избу,— сказал старик и, подняв над головой фитиль, одернул на раненом рубаху.— Эка, тебя садануло,— хмыкнул он.— Погоди, зажгу свечу и перевяжу рану.

— У меня кость задета, или пуля в ребрах сидит, вздохнуть больно,— пожаловался Угрюмов.

Старик, шаркая валенками по доскам пола, покопался в углу, за божницей, и приладил на табурете огрызок тускло горевшей свечи.

Осторожно коснулся краев раны и, нащупав пальцами пулю, чуть нажал. Угрюмов застонал и прикусил губу.

— Вот она, где скрывается, подлая,— пробормотал старик.— Вынуть надобно, а то закиснет, помрешь от горючей лихоманки. У меня от покойницы-жены спица вязальная осталась. Дай-кось я ей пулю поддену.

Старик достал спицу и, прокалив ее в пламени свечи, склонился над раненым.

Нестерпимая жгучая боль молнией полыхнула в глазах Дмитрия Павловича, и он потерял сознание.

Пришел он в себя от кисловатого запаха самогона, бьющего в нос.

— Глотни разок, полегшает,— шепнул старик, подсунув к его губам стакан с мутной жидкостью.

Угрюмов глотнул и, судорожно икая, затряс головой. Самогон был теплым и крепким.

— Погляди на свою смерть.

Старик показал ему окровавленный острый кусочек.

— Как зовут тебя, дедушка,— с теплотой в голосе спросил Угрюмов.

— Тимохой в детстве кликали,— усмехнулся старик.— А ты видать, паря, из благородного сословия, из офицерьев.

Угрюмов кивнул и, сняв наручные часы, протянул их старику:

— Возьми, дедушка, это хорошие швейцарские часы. Больше у меня ничего нет.

— На что они мне сдались? Побудку мне петух соседский прокукарекает.

Тимоха, кряхтя и охая, взбирался на лежанку, бормоча:

— Ревматизм замучил. Ох, проклятущий. Уж который год кости ломит.

Дмитрий Павлович, ослабевший от потери крови, проснулся поздно. Часы показывали полдень. Тимохи в избе не было.

«Дождусь ночи, уйду»,— подумал Угрюмов.

От голода кружилась голова и подташнивало.

Через некоторое время, опираясь на суковатую палку, пришел Тимоха.

— На, выпей молочка от соседской буренки,— протянул он Угрюмову резной деревянный ковшик.

Припав иссушенными губами к краю ковшика, Дмитрий Павлович с удовольствием пил густое, пахнущее травой и медом молоко. Пил долго, пока в изнеможении не откинулся на одеяло.

— Что слышно в городе?

— А слышно то, что говорят,— откликнулся Тимоха,— будто бы в доме у Фролки-Кровососа вооруженные люди скрывались, что против нынешних властей зло замышляли, но чекисты и красноотрядники их изловили. А один, сказывают, убег. Его ищут, да видать без толку.

— Это меня ищут,— дрогнувшим голосом промолвил Угрюмов.— Что же ты не известил кого надо?

— Ты ко мне с бедой приполз,— вздохнул Тимоха,— оклемаешься, ну и ступай с богом за порог.

Он уселся на табурет и, кряхтя, стал растирать ладонями икры ног.

— А еще, сказывают, что сабля, краденная уж почитай как четверть века назад, сыскалась и нынче у Ваньши Изотова, сына покойного кузнеца Маркела, на сохранении. Так-то.

Угрюмов вспомнил, как при обыске Тихон принес главному из чекистов саблю, и тот бережно ее принял.

— И что это за сабля такая особенная? — спросил он у Тимохи.

— Сразу видать, паря, не из нашенских ты краев. История эта давняя. Помнится, немец приезжал на оружейный завод. Стал он клинками своими выхваляться. И посекла русская булатная сабля немецкий клинок. Порешило начальство саблю хранить под семью замками. Однако один бедовый мастеровой замки открыл и саблю увел. Да только счастья она ему не принесла. Мастеровой запил, загулеванил. Встретился ему в кабаке тот самый немец. Слово за слово. Просит немец мастерового саблю раздобыть. И цену красную назвал — две тысячи рублей.

— Что ж он не продал. Две тысячи — деньги немалые?

— Сабля-то русская. Зачем же такую диковинку в чужие руки отпускать? И порешил он продать саблю Фролу Кузьмичу Угрюмову. Тот собирал редкостные штуковины.

— И что дальше вышло?

— Обдурил кровосос. Дал триста рубликов и прогнал взашей.

— Весьма похоже на дядюшку,— прошептал Угрюмое.

— Помер, однако, Фролка. Жил в холе и неге, а поди ж ты, прибрал его господь. А я болезнью скрученный все еще скриплю. В грехах, как в шелках.