Тимур Максютов - Атака мертвецов

Брат повторил дважды; слова запомнить было легко, а мелодию я и так знал: слышал «Журавушку» раньше, когда её пели кадеты, только слова там были совсем другие – лихие, весёлые и даже неприличные.

– А как я признаю этого царя?

– Так в песне же поётся: у него брюшко красное. Он обычной пчелы больше втрое, а на головке – маленькая корона.

– Золотая?

– Золотая, золотая, – нетерпеливо сказал брат, озираясь, – иди уже.

– А мне как его нести-то, прямо в ладошках? – спросил я и передёрнул плечами.

Надо сказать, что я не то чтобы боялся всяких пауков и прочих многоножек, но в руки брать брезговал.

Андрей вытащил из кармана шаровар кусок газеты, скрутил фунтик.

– На!

– А не улетит?

– Не улетит. У него крыльев нет.

– А не уползёт?

– Да не уползёт! Будешь песню петь – он и заснёт. Давай уже живее, пока не пришёл кто.

В штакетнике была надломанная планка: брат выбил её и пропихнул меня в образовавшуюся щель. Торопливо напутствовал:

– Только никому не рассказывай. Помни: ты слово давал. Это наша тайна, понимаешь? Как дождёшься царя, принесёшь на пристань. Я тебя там ждать буду с покупателем.

– А меня пчёлы не покусают?

– Ни за что. Прута испугаются, – сказал брат и исчез за кустами.

Я медленно шёл к колоде. Гудение в воздухе становилось всё более грозным, будто приближалась некая беда. Пчёл было много: они безостановочно сновали, неся сладкую добычу в дом и вылетая за новой порцией. Некоторые уже начинали проявлять ко мне внимание.

Одна села на плечо и стала по нему ползать. Я тихо сказал:

– Пчёлка, не кусай меня. Я того. Царя вашего сейчас заберу. Мы погуляем и вернёмся.

Мне было не по себе: кажется, полосатая мне не поверила. Но обратной дороги не было.

Я зажмурился и сунул прут в леток. Дрожащим голосом затянул:

Щёку вдруг пронзила боль: я вскрикнул и начал орудовать прутом сильнее.

Дальше я помню плохо. Меня атаковали со всех направлений: так двадцать лет спустя вертлявые британские истребители будут набрасываться над Ла-Маншем на огромные германские цеппелины.

Иногда в очередном странном сне те события мешаются в моей голове с более поздними; я оказываюсь не на соседской пасеке, а на распаханном снарядами поле; ряды картофельной ботвы превращаются в колья, увитые ржавой колючей проволокой; в воронках гниёт вода, пропитанная кровью, грохочут австрийские «шварцлозе», и гудят не милые мохнатые труженицы – свинцовые пули летят в меня, стремясь не ужалить и умереть, а пробить, разорвать, убить…

Кажется, я бежал через огород и кричал что-то: то ли «тётушка!», то ли «рота, примкнуть штыки!»; потом я лежал на прохладных досках веранды, рыжий санитар раздирал на мне окровавленный китель и причитал голосом Ульяны:

– Как же тебя так угораздило, касатик? Весь в укусах, миленький. Вот и жар у него.

Я плавал в забытьи: мелькали сжатые куриной гузкой губы озабоченной тётушки, потом – бородка клинышком врача, отдыхающего с семьёй в Речице, на Кривой улице.

Когда увидел бледное лицо брата, подмигнул ему заплывшим глазом и не сказал ни слова.

Мы ведь договорились с ним, что это только наш секрет.

Два года спустя

Догорали мосты над Доном.

Последние головешки падали в синюю воду и шипели, пыхая прощальным дымком.

Утренний туман долго не рассеивался, укутывал выстроенные войска – словно не хотел, чтобы начинался этот день. Луга эти уже заливало весной, но им предстояло вновь напиться влагой, теперь в сентябре. И не талой водой, но кровью человеческой…

Злое солнце прогнало туман и чётко обозначило цели. Заревели рога, зарокотали огромные барабаны, подвешенные парами на боках равнодушных верблюдов. Словно гигантские котлы, в которых кипело смертельное варево рокового дня.

На Сторожевой полк князя Оболенского обрушился стальной дождь татарских стрел; и не было укрытия ни конному, ни пешему, и побледнело светило, перечёркнутое чёрными бесчисленными древками.

Передовой тумен под командой Теляка врезался в ряды коломенцев; железо билось о железо, высекая искры, кричали кони и хрипели люди, но неудержима была сила Мамаева; московского князя Дмитрия Ивановича бояре чуть не насильно увели в последний момент, когда от полка оставались лишь кровавые ошмётки…