Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

— Лепо? — спросил монах с высоты, покосившись на пришедшего зрителя.

— Мне б так уметь! — ответил Александр.

Монах отложил кисть, спустился вниз по крутой лесенке, отойдя назад, осмотрел свою работу: «Да, вроде ничего! Прости, Господи, за гордыню…» На вид иноку можно было дать лет двадцать пять. Скуластое лицо, широкий короткий нос, русая не до конца оформившаяся бородёнка — таких молодцев во множестве производит русская сельская глубинка.

— Помолиться зашёл? — иконописец устало потёр виски. — Ну-ну, помолись, скоро всем нам вышняя заступа ой как понадобится. Отец Иона, священник тутошний, вскоре тоже подойти обещался, ночь с молитвой бдеть. Эх, и времена настали!

— А что это вы храм взялися расписывать в такие времена? Татар сюда не ждёте?

— «Марфа, Марфа, ты тревожишься о многом, а нужно одно!»

— Это из евангелия, что ли? — Одинец редко сталкивался с начитанностью «жеребячьего» сословия. — Что же это — одно?

— Исполнять службу свою. А уж сожгут агаряне эту церковь, или, выстоит она — кто знает? Мне от благочинного выпало сию роспись выполнить, я и исполняю. Потому как всё в руке Божьей. А если бегать, то и веру потеряем, и храмы наши не достроим.

— Высоко, отец, сказал! Мужики проще бают: «Помирать собирайся, а рожь сей!»

— Во-во, сей… Вроде не из нашенских будешь? — монашек пытливо взглянул на Одинца. — Я сам-то родом отсюда, всех сельских знаю…

Длинно проскрипела входная дверь, через темный притвор церквушки раздались осторожные шаги.

— Отец Иона? — окликнул инок. Но вместо священника в круг света выступила небольшого росточка женщина. — А-а, это ты, Олёна… Сестрёнка моя младшая, безмужняя. Родителев-то Бог прибрал, остались мы с ней нынче сиротами. Я через то и просился у отче Мелхиседека отправить меня на роспись в родительское село. Что, Олёна, ужинать принесла? Давай, давай узелок-то…

Богомаз перенял у женщины завернутый в старую шаль сверток, развязал испачканными в краске руками, вытащил пирожок и, обнюхав со всех сторон, надкусил. Одинец разглядывал гостью. Одетая в старенькую заячью шубейку и укутанная до самых глаз в тёмный — не разберешь — синий или чёрный тёплый платок, она показалась ему сперва женщиной в годах, но теперь, когда она распустила узел, он различил тонкие девичьи черты и совсем юный румянец на щеках.

— Вот я и говорю, — продолжил общаться инок, видимо, намолчавшись за день работы, — всех в селе знаю, а ты, видать, с тем дознавателем из Твери приехал?

— С ним самым, — Одинец, наконец, сообразил, что смутило его в облике девушки: одно плечо Олёны было несколько выше другого. «Вот не повезло девке, — мелькнула мысль, — горбунья!» А вслух сказал, чтоб покончить с представлениями:

— Сашкой меня Одинцом кличут.

Показалось или нет, что при этом девушка удивлённо вскинула бровь? Да, наверное, почудилось.

— Ну, что ж, раб Божий, Сашка Одинец, садись да угощайся, — монашек пристроился на приступке лесов, теперь уже разложив всё съестное. — Ты ступай, Олёнушка, ступай милая. Я сегодня подольше поработаю, что-то мне у Николы хламида не нравится, переписать придётся.

Святой в неисправной одёжке кротко и прощающе смотрел со стены. Одинец помялся в нерешительности, но голод взял своё, он подсел к тароватому иноку. Это было лучше, чем возвращаться к Самохвалу. Девушка ушла.

Когда спустя довольно много времени, уже в начале темнейшей декабрьской ночи, после отслуженной отцом Ионой службы Александр вышел на мороз, деревня прочно отошла ко сну. Александр, с трудом угадывая направление на улицах освещенных лишь узким месяцем, завернул за угол.

— Одинец! — осторожно окликнул его из темноты переулка смутно знакомый голос. Повернувшись на зов, Александр увидел того с кем никак не чаял встретиться. Перед ним стоял Битая Щека. На изумлённо-радостное Одинцовское «Батюшки! Ты ли…» пропавший наперсник замахал руками: «Тихо! Тихо!» и, не переставая оглядываться по сторонам, повлёк Сашку за собой.

В середине декабря пали Кашин и Калязин. Кашинский воевода, восемь дней удерживавший с небольшой дружиной полусгоревшие стены крепости, на девятое утро вывел за ворота города оставшихся у него воинов — сотни три человек, большую часть в пешем строю. На последний бой. Почернелые, пропахшие дымом пожарища, с воспаленными красными глазами дружинники поскидывали с себя всё теплое и, кое-как построившись в боевой порядок, двинулись на осадный лагерь ордынцев. Над заснеженным лугом, подступавшим с этой стороны крепости к самым её воротам, висело такое безмолвие, что татары за версту слышали тяжёлое дыхание наступавших. Со стен детинца, безмолвно рыдая, вослед им смотрели чёрные женщины с чёрными малышами на руках.