Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

Посельский, довольно молодой светлобородый мужик в одних исподниках и накинутом на плечи тулупчике, вышел на двор, поразглядывал в сгущающихся сумерках их четверку, сказал:

— Поезжайте пока к Митьке Чоботу. Это на второй улице третий дом, становитесь постоем. Я позже подойду. Там и поговорим.

И ушёл, дожевывая. Самохвал сплюнул, сказал: «Попался бы ты мне…», но мысли не докончил и поехал со двора.

У Чоботовых их встретили гораздо радушнее. Хозяин, привычный сдавать на ночлег старый домишко (который выходил сенями на тот же двор, что и новый, недавно рубленый, где жила его семья), засуетился:

— Располагайтесь, гостенёчки дорогие. Туточки, правда, не топлено. Да мы это сейчас, — он сбегал к себе, принёс горшок с углями, сунул под заранее припасённые в печи дрова трещавшую от огня бересту, — это мы сейчас, сейчас…

Говорил часто, как зерном сыпал:

— Из Твери, значится, едете? Это редко, кто сейчас из Твери. Всё больше туда едут. Последние недели так прямо отбою от постояльцев не было. А вот дня два уже никого! Тишина… Мимо, по тракту, видим, что бегут и бегут. А к нам и не заворачивают. Чего бы это?

Самохвал, уставший от дороги, полулежал уже на лавке, не раздеваясь, и на вопросы словоохотливого хозяина не отвечал. С утра он не принял ни капли, ему было тяжело. Слуги ушли на конюшню пристраивать лошадей. Для разговора оставался только Одинец.

— А ты чего вместе со всеми не едешь? — Александр поддержал беседу, с блаженством грея руки теплом начинавшим распространяться от печи. Когда заможжило в кончиках пальцев, он расстегнул, наконец, пояс, отбросил ножны и стянул свою короткую кольчужку.

— Дык и рад бы уехать, — ответил Митька, — да куды? У меня дома семеро по лавкам. Сын вон еще неотделившийся со снохой беременной. Куды поедешь? А хозяйство кинем, потом что? К головёшкам вовращаться?

— Татар, значит, не боишься?

— Кто ж не боится? Ясно — боюсь. Только наша волость ордынскую десятину завсегда исправно платила, а ордынцы, хоть и нехристи, а, говорят, коли им не перечат, не трогают.

— Думаешь, будут они разбираться, кто платил, кто нет? В лучшем случае — обдерут как липку, да голыми пустят…

— Э-эх! — Чобот уныло закрестился на образа. — Чему бывать, того не миновать. Как говорится, повинную голову меч не сечёт. Да и… того… — он перешел на шёпот, — кабанчиков двух, да телка на мясо пустили, а мяско в ямку, а ямка в лесу…

— Па-а-анятно: игла в яйце, а яйцо в утке! Кто ж у тебя в хлеву мычит и топчется?

— Коровёнка да барашков пара.

— Чего же их тоже не в ямку? Да и самим бы в какой лес отъехать, земляночку вырыть, и живи-пережидай?

— Было б лето, глядишь, и уехали! А зимой что ж, зимой всякий нас по следу разыщет. Чего-чего, а доброхоты, которые ордынцам укажут, всегда найдутся. Так что хоть башкой об пень, хоть пнём по башке. Вот и оставил коровёнку татарам на закусь, авось, съедят да подобреют.

Хозяин умолк и застыл среди комнаты, задумавшись. Александр хотел ещё что-то возразить расчётливому мужичку, но подавил в себе желание. Он вдруг представил себя на месте Чобота и тех тысяч мужиков во всех местечках тверского края, томящихся в этом тягостном и безнадёжном ожидании хоть какого-то конца. Вдоль хребта, от крестца к затылку, прокатилась волна холода: «Не приведи, Господи!»

Меняя разговор, сказал:

— Ты б, Митрий, на стол нам чего сообразил. Мы заплатим.

— Сей… час, — деревянно ответил хозяин, выходя из задумчивости, — конечно, конечно… счас сообразим.

Тут в дверь протиснулся посельский. На этот раз он был при портках и как знак власти на голове его громоздилась несусветная шапка, круглая как чурбан. Шапкой этой он довольно долго цеплял за притолоку низкого входа, но снял ее лишь тогда, когда вполприседа ему удалось одолеть порог. В нагловатых выкаченных глазах Самохвала засветилось даже какое-то уважение: он любил, чтоб всё по форме было.

— Как звать? — рявкнул бывший дознаватель, садясь прямо и привычно сплетая пальцы рук на столешнице. Посельский, по чьим прикидкам беседа с неизвестными людьми в условиях военного времени должна была протекать несколько иначе, мгновенно потерял нить прежних рассуждений и растеряно заозирался по сторонам. Александр, пряча улыбку, поспешил старосте на помощь, представив Самохвала:

— Пристав по разбойным делам Степан Игнатьев Самохвал…

Посельский испуганно взглянул на Одинца и, тут же позабыв о его существовании, ответил столичному чину, что он — староста села Минай Васильев… ну, то есть Василий Минаев… в смысле… он — староста и потому, как есть должен… и… в общем, он рад… и… чем может…