Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

— Дров много не жги, чай не дома живёшь, — голос у старухи трескучий, как горох в сушёном бычьем пузыре, — вода вот в ведре, а по нужде — бадейка у двери.

— Холодно тут, матушка. А у меня младшенький что-то дышит тяжеловато, не застудился бы в дороге.

— На всё воля Божья. Вечером зайдёт к тебе матушка-игуменья, ей и жалься.

Монашка вышла, недовольно бормоча что-то под нос. Звякнула наружная щеколда. Марья развязала шубейку в которую был укутан Степушка: так и есть — жар у парнишки…

Четыре верхоконных воина пробирались по дороге, ведущей из стольной Твери на полдень. Раскидистые чёрные ели теснили дорогу, по обочинам толстыми пластами лежали глубокие сугробы. Навстречу конникам то и дело попадались большие обозы, запруживавшие всю проезжую ширину. Конники вынужденно съезжали с дороги, ожидая их прохода. Даже когда обозы кончались, встречное движение на пути не замирало: в сторону недалёкого города тянулись как одиночные возки, так и пешие группы народу. По большей частью это были люди крестьянского обличья, шли зачастую семьями: следом за санями-розвальнями, в которых, как правило, сидели одна-две бабы с младенцами на руках и лежало несколько мешков и коробов, ковыляли старики и старухи с посохами, крепко державшие свободной рукой ручонки отроков-парнишек или девок. Попадались и небольшие стада. Под ногами устало бредущих коров путались бестолковые блеющие овечки. Коровы, зимой животное стойловое, испугано таращились на сугробы.

— Эй, дядя, далеко ли до Яскино будет? — один из вершников нагнулся из седла к проходившему мимо мужику, навьюченному двумя кулями, висящими на ремне через шею.

— Да недалеко, версты четыре, — куленосец остановился, подпрыгнул, поудобнее прилаживая ремень, — только не ездить бы вам туда. Говорят, татарин уже Городню взял.

Другой из конников, подъехав ближе, недовольно погрозил мужику кулаком и обратился к первому:

— Пустое болтают, Степан Игнатьевич, рано татарам тут быть. Да нам и много времени, думаю, не понадобится.

Степан Игнатьевич, в котором и без всякого упоминания имени-отчества половина Твери узнала бы бывшего дознавателя по тяжким разбойным делам Степана Самохвала, озабочено почесал кожаной рукавицей по заросшей щеке:

— Лёгок ты на обещанья, москвичок. Тебе, может, и всё едино, в чьей петле болтаться, а вот мне с татарами видеться не с руки. Ох, смотри у меня, Одинец, коль что… Сам себе дивлюсь, как меня с тобой угораздило связаться!

Самохвал махнул рукой двум приотставшим воинам и, когда те подтянулись ближе, сказал:

— Ладно, едем! Авось Господь не попустит до беды…

Одинец въехал в Тверь не без некоторой опаски, хотя все увиденное им на подъезде к городу подсказывало, что столице осаждённого княжества сейчас не до мелкого бывшего арестанта. Тверь ломилась от прибывающих час от часу беженцев. Толпы людей на улицах, дворы, забитые повозками со скарбом, сонм калек и юродивых на папертях. Церкви и кабаки, два верных пристанища русской душе в годины испытаний, так наполнялись народом, что из них вываливались как из бани — вспотевшие и красные…

Надо ли говорить, что и прежде не шибко расторопные городские власти в таких условиях окончательно растеряли бразды правления. Относительный порядок сохранялся лишь среди военных: отряды княжеских дружинников без видимой цели проскакивали то туда, то сюда, у оружейных амбаров шла раздача оружия призванным в ополчение горожанам, да на ночь привычно запирались городские ворота.

В суете и толчее столичных улиц Одинец приободрился, окончательно удостоверившись, что его решение не миновать города было правильным. Ехать кружным путём в одиночку сейчас было слишком опасно, в малолюдстве сёл любой чужак оказывался на виду и вызывал подозрение. Выдерживать допросы в волостных правлениях было не с руки, хотя, наверное, отбрехался бы… Вот если ты с отрядом воинов да с какой-никакой охранной грамоткой тогда другое дело! Оставалась малость: добыть отряд и грамоту в чужом городе, воюющем с твоим князем.

В Твери Одинца знали двое. Первым был тверской князь Александр Михайлович. Но его Одинец исключил из списка сразу. А второй, пристав Самохвал, мог и пригодиться.

Самохвала он стерёг на улице полтора дня, за это время к вящему своему удовольствию выведав, что бывший грозный пристав ныне находится в опале и его не велено пускать на глаза великого князя тверского: князь Александр не простил Самохвалу неудачно окончившегося следствия по делу о зачинщиках бунта. Редкий самовластец способен примириться с мыслью, что в иных случаях причиной возмущения народа может быть искреннее чувство самого народа. В самом деле, неужели вот этот туповатый и покорный черный люд, которого во множестве перевидело княжеское око, способен вдруг сам по себе решительно кинуться в драку на грозных татар? Конечно, подбил его на это кто-то…