Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

— Иван Данилович?!! Ну, тогда точно — амба мне. Карачун, копец и крышка…

— А не мерещится? — не выдержал Одинец. Он считал бесшабашность единственным жителем в голове товарища.

— Померещится тут… Когда в чистом поле, да при острой сабле, да нос к носу, это — одно. Ты ж меня знаешь! А когда невесть что грозит, тут-то и прослабит. Я ведь всё это время тайком в селе жил. И по сей день, кроме Олёны да её брата, никто обо мне не знает. Олёнушка! — окликнул он девушку, поразительно бойко явившуюся с женской половины на зов. — Олёнушка, поди, глянь, как там, на улице…

Когда девушка выскользнула за дверь, Битая Щека помолчал, затем, преодолевая смущение, сказал:

— Это она меня выходила. Вот и дрожу теперь за себя и за неё тоже.

— Давай по порядку. Я тоже подрожу.

— Ну да. Как привезли меня в село толком не помню, — заповествовал Битая Щека, — очнулся: лежу за печью, перевязан сикось-накось, рана огнем горит. Жук воды подает. Где мы, спрашиваю? Он сказал. И говорит, мол, Толстыка за знахарем пошёл, потерпи. Дальше опять ничего не помню… обрывки какие-то… Вроде б вечером в избе пир горой шёл. Ещё двое или трое мужиков в гости подошли. Кто такие, шут его знает… Личин их я не видел. И пошло-поехало. Все наши, как я понял, на следующий день дальше в Москву уехали. А Жук с Толстыкой остались вроде как при мне. И спасибо им… нет, честно: Жук за мной ухаживал как нянька. Потом бабку какую-то ко мне приспособили, она перевязывала, мыла меня… Только я почти ничего не помню, одни видения смутные. Ну, а они все дни пьянствовали. Их понять можно…

— Угу: кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть! Так ты думаешь, что они по боевой дружбе тебя здесь не кинули?

— Ну, и это тоже. Хотя… В общем, как-то очнулся я средь ночи, слышу разговор у них меж собой, мол, двигать надо отсюда в новгородчину иль того далее. Никита, то есть Жук, и говорит, мол, с такими деньгами, какие они получат, и в Литве жить безбедно можно. Я помню, подумал о каких это деньгах речь, ведь голытьба же казённая, а туда же — «Литва! Деньжищи!». Но ничего не понял из их разговора. Да и не до того мне было, на Страшный суд готовился.

В избу вернулась Олёна, впустив клуб холодного пара. «И впрямь парня переклинило», — подумал Одинец, видя, как дёрнулся Битая Щека при звуке отпираемой двери. Девушка ободряюще улыбнулась, сделав успокоительный жест, и принялась накрывать на стол.

— Все случилось через несколько дней. Дружки мои к ночи опять нарезались до зелёных соплей, тут нас и пришли убивать. Темнота, хоть глаз коли, слышу удары, хруст, булькотенье какое-то. И тащат тяжёлое из избы. Сам не могу объяснить, почему догадался голоса не подать! И, главное, почему-то сразу понял, что Жуку и Толстыке аминь пришел. И голос снутри подсказывает, мол, сейчас до тебя черёд придёт. Ведь только что лежал с жизнью прощался, а вдруг жить захотелось, откуда и силы взялись… Ну, дополз до порога — никого, на двор — никого…

— Они тела на задний двор потащили, — догадался Одинец.

— Наверное… В общем на рассвете, ночки-то летние короткие, меня в своём дворе Олёнкин брательник, ну ты его знаешь, обнаружил. А она, вот видишь, выходила.

Битая Щека поймал руку хлопотавшей возле стола Олёны и погладил. Девушка вспыхнула, но руки отнимать не стала, а мягким движением опытной сиделки провела свободной рукой по курчавой молодецкой макушке. Битая Щека при этом заимел вид довольного кота, только что не замурлыкал.

— Ой, да не слушай ты его, — смущённо сказала она, обращаясь к Александру. — Выходила! Скажет же тоже… Он уж и так на поправку шёл. Только и нужно было спать да кушать.

Её лицо трудно было бы назвать красивым. А в домашней одежде она проигрывала и телом, поскольку высота левого плеча над правым была более заметна. Неразвитая девическая грудь тоже не производила неотразимых впечатлений. Девка как девка, скорей всего, судьбой предназначенная стать «христовой невестой» и найти покой в женском монастыре. И только глаза, вспыхивавшие всякий раз, когда они обращались на предмет неустанных забот последнего времени, предоставляли миру озеро красоты. «Ну-ну, — подумалось Александру, — кто поймёт, в чем бабье счастье? Нашла себе робятёночка — и сияет!»

— Лежу тут как ребенок малый, — неожиданно совпал с ним Щека. — И успокаиваюсь: кто сказал, что Жука и Толстыку не за простые долги кончали? Может, в кости проигрались… Иль опять же мало у нас народу просто так, по пьянке гибнет? Я-то тут при чем? Хотя очевидцев тоже не всяк любит. Но, скорей всего, тех супостатов и след давно простыл, зря страхи раздуваю. И становится мне всё веселей от таких правильных и приятных мыслей. До той самой поры, пока не услышал из-за перегородки голос… Да, забыл сказать, что хоть резали моих дружков в полном молчании, только одно слово все же кто-то молвил: баранами кого-то окрестил. Причем не баранами, а — ба-г-анами. Я хоть и не в себе был, а голос врезался. И представь: вновь его слышу. Поговорил-поговорил тот мужичок и ушёл. Олёну спрашиваю: «Кто был?» — «Да прасол какой-то! — отвечает. — Шкурами на продажу интересовался». И как в лоб меня ударили, понял: самая ценная шкура для этого «прасола» на мне надета! Вот с той поры дверь в чулан — на запор, и на улицу только по ночам. Силы вернутся — а уж скоро! — тогда и выйду, поговорю с тем картавым. Он у меня и «бар-р-ран» и «козья мор-р-да» туда и обратно без запинки выговаривать научится.