Антон Чиж - Бой бабочек

– Все кончено, бежать вам некуда…

Дама стояла к нему спиной. Блестки на платье отражали малейшие лучики света, оттого казалось, что платье соткано из ночи и звездочек. Дама повернулась к сыщику, вуалетка скрывала лицо.

– Я знаю, кто вы, – сказал Ванзаров.

Никогда еще каватину Нормы не пели ночью на крыше. И никогда не пели так прекрасно. Причем для одного слушателя. Голос был нечеловечески прекрасен. Властвовал над душой и подчинял тело. К нему, к нему, только к нему хотелось идти и выполнять все, что он прикажет. Ванзаров пошел, медленно, как заговоренный. Тяжело переступал, хоть крыша была твердой, не шаталась под ногами. Он ничего не замечал, шел, шел к краю. Блестки-звездочки ожили, дама посторонилась, пропуская к обрыву. Оставалось сделать два шага. Ванзаров остановился, будто боролся с собой. Голос был позади. Каватина подошла к концу. Он не сделал последние шаги.

– Все? Вы закончили? – спросил он, вытаскивая из кармана брюк малые наручные цепочки.

Дама шагнула к нему.

– Не пытайтесь меня толкнуть, у нас разный вес, я устою и на борцовском ковре, и на крыше…

Она запела, снова запела «Casta diva», быть может прекрасней и сильнее.

Ванзаров повернулся.

– Зря стараетесь. У меня восковые затычки в ушах… Две ночи в театре сделали неприятное открытие: оказывается, мой мозг подчиняется голосу призрака. Настолько, что я готов был упасть в оркестровую яму… К встрече с вами пришлось подготовиться… К сожалению, я не слышу, как вы поете. Вы мадемуазель Вельцева?

Каватина оборвалась, не дойдя до середины. Дама подняла вуаль. Скрывать лицо не имело смысла. В ночи без вуалетки оно казалось смутным и расплывчатым. Губы шевельнулись, что-то произнося.

Нащупав в ушной раковине ниточку, Ванзаров выдернул пробку. Изобретение Лебедева, отлитое из пчелиного воска с добавлением какого-то химиката, сработало. То есть спасло жизнь. Хоть Аполлон Григорьевич сомневался в эффективности. На всякий случай другая пробка по-прежнему запечатывала слух.

– Так как же вас называть?

– Мое имя – Баттерфляй…

Ванзаров кивнул.

– Я это предполагал, мадемуазель Бабочка…

Прикрыв рот, она засмеялась высоким и нежным голосом.

– Вы предполагали? Ванзаров, вы ничего не поняли… И вы ничего не знаете обо мне… Вам же сказали однажды: в театре все ложь, даже правда…. Так вы поверили… Полагали, что бабочки – моя подпись?

– Нет, мадемуазель… Иначе бы я не стоял здесь.

Дама смерила его презрительным взглядом.

– Вы лжете, полицейский…

– Не в этот раз, – ответил Ванзаров. – Я не знаю почему, но я знаю, для чего вам нужны были бабочки…

– Неужели?

– Бабочки пробуждали ваш голос… Не так ли, мадемуазель?

Баттерфляй молчала.

Георгий Александрович слушал и диву давался. Горже превзошла себя. Каким-то чудом или уроками профессора Греннинг-Вильде добилась приятного тембра и чистого звучания. Немного ученического все еще было в ее голосе, на вкус высоких ценителей, но публике она угодила. К тому же сменила оговоренный репертуар и взялась за сложнейшую партию – каватину Нормы. Зал слушал затаив дыхание: ни кашля, ни скрипа стульев. Верный признак, что певица нравится. Можно сказать, она взяла суровые мужские сердца в свои ручки и не отпускала. Да как чисто поет на итальянском! Александров подумал, что мог проглядеть талант. Из этуалей ее пора выводить в настоящие звезды, хватит ей доходы буфета увеличивать. До Вяльцевой пока еще не дотянет, но бенефис в следующем сезоне заслужила.

Публика пребывала в сомнениях, не в силах угадать, кто на сцене. Одни считали, что это Кавальери, другие терялись в догадках. Вроде она, но откуда оперная партия, которую та никогда не исполняла, откуда скромность в одежде и украшениях? Почему выступает в декорациях соперницы? Самые проницательные пытались угадать по лицу Барятинского, кто она такая. Однако князь внимал исполнительнице с тем же добродушием, с каким слушал Отеро. Будто ничего не поменялось.

Партия подходила к концу. Кто помнил либретто, узнавали завершающие итальянские фразы молитвы. Из правой кулисы медленно вышла барышня, затянутая в черное платье. В едином порыве раздался вздох удивления и восхищения.

Александров узнал ее, но подумал, что сошел с ума и это ему только кажется. Или снится. Потому что такого быть не могло. Просто не могло, и все тут.

Жанетт шла медленно и величаво.

Но не походка сразила зрителей. На груди горничной красовались сразу три ожерелья, брильянтовое и с драгоценными камнями. В прическе сияли две брильянтовые диадемы, руки по локти в браслетах, а пальцы усеяны кольцами и перстнями. Тяжесть была существенной, Жанетт действительно было тяжеловато. Брильянты давят не слабее булыжников. Все дело в огранке. С последними тактами оркестра она замерла позади певицы.