Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

И вот, его жизнь, чудесная неповторимостью и оттого особо драгоценная, но, как оказалось, совершенно беззащитная, была за несколько минут прервана тремя-четырьмя кусочками металла, которые со страшной силой вонзились в его такое же уникальное и беззащитное тело и произвели в нём необратимые разрушения.

Всё: жизнь погасла, как гаснет огонёк в опустевшей керосиновой лампе, вспыхнув напоследок. Дух испарился, невозвратимо покинул тело. Да и тела только что не стало, одна куча кровавых кусков, нарубленных мясницкими тесаками и внешне не отличимых от тех, какие можно увидеть в любой мясной лавке.

«И это всё?» – с недоумением подумал бесстрашный и опасный боевик Мячин, сам перестрелявший немало народа и никогда не переживавший по этому поводу. И удивился собственному удивлению: он ещё способен переживать?..

Ермаковская команда вошла в дело быстро и ладно. Несколько минут назад они были солдатами и рабочими, простыми тружениками. И легко превратились в осквернителей трупов. Они равнодушно и по-крестьянски деловито уничтожали семью Романовых, а с ними – самую блистательную, могучую и богатую европейскую династию, превращая её в золу и кучу обгоревших костей.

После Николая к костру притащили Татьяну и Марию и бросили их поперёк громадного бревна. Ещё вчера днём весёлые простодушные девушки радовались подвернувшейся работе, звонко смеялись и помогали мыть полы наёмным уборщицам, среди которых была Новосильцева, таскали мебель. У них отросли после болезни волосы – чуть доставали до шеи; теперь они слиплись кровавыми колтунами. Поношенные платья сестёр были в чёрной крови. На ноге у Марии оставалась одна туфля, а Татьяна была без обеих – одна потерялась по дороге, другую сняли с мёртвой. Зачем? Яковлев вспомнил, что говорила Новосильцева: обувь у девушек и у их матери была сильно заношенная и многократно чиненная. Ну да всё равно – «царская».

Рубщики приготовили инструменты. Над девушками взметнулись вверх топоры и тесаки.

– Стой! – неожиданно приказал Ермаков. – Погодь чуток! Раздеть их всех надо. Без одежды легче рубить и разделывать. Тряпки отдельно спалим.

– Правильно, – одобрил Екимов, и Никитич тоже закивал.

Громче послышался треск костра – это внезапно наступила тишина: солдаты молча и жадно, отталкивая друг друга, бросились раздевать трупы Татьяны и Марии. Тут же притащили убитых Александру и Ольгу, и часть желающих раздеть мёртвых женщин перекинулись на них.

– Захарыч… товарищ военком! – удивился солдат Иван Седых. – Глянь, а это что? Такое исподнее у царских баб?..

На плахе лежала Татьяна – совершенно нагая, но ещё в лифчике. Лиф был в дырках. В свете огня дыры сверкали изнутри и, радужно переливаясь, отбрасывали острые блики.

– Эге! – озадаченно протянул Ермаков. – Ну-ка, посторонись, дай глянуть!..

Ермаков с любопытством сунул палец в одну дыру, в другую, разорвал их и извлёк из лифчика несколько прозрачных камешков, сверкающих огранкой. Он долго рассматривал их в свете костра, подбрасывая на ладони.

– Не всё, стало быть, Юровский углядел, – пробормотал Ермаков задумчиво.

– Так то ж яхонты, Захарыч! – крикнул Никитич. – Точно, они! А то и алмазы! Это ж надо – девки на себе такое богатство прятали и таскали. Сколько ж тысяч ювелир Цацкис в городе даст? И сколько на каждого из нас выйдет?

– Не, – ревниво, с хрипотцой возразил Екимов. – Тут не тысячи, тут миллионы, и то в заграничных деньгах, в дорогих!

– У Цацкиса? На каждого? – вкрадчиво переспросил Ермаков. – Не будет тебе Цацкиса! – гаркнул он, кладя руку на маузер. И – уже спокойнее, деловито. – Правильно говоришь, Екимов, натуральный брильянт есть очень дорогой камень. Только теперича он не царский, не твой и не мой. С этого моменту все цацки – собственность трудового народа. У кого хоть один камень к рукам прилипнет, тому… слышь, Никитич? Тебе партийное поручение: вору сразу руки рубай. Обе. Одним махом. Чтоб никогда на народное богатство губу не раскатывал.

Он расстелил на земле исподнюю рубашку Боткина и приказал:

– Мертвяков обшарить и всё – сюда! Да живо!

– А смотри, братцы, у царицки-то что! – крикнул коренастый Файка.

– Чевой?

– Золото на руке у ней нанизано – как есть проволкой. Проволка из золота!

– Какая там ещё проволока? – озадаченно спросил Ермаков, подходя к трупу Александры, лежащей на земле около плахи. – Опять ты около покойницы вертишься, подлец!

– На все руки себе золотую проволку накрутила, подстилка распутинская! – кипятился Файка, стараясь разоблачительной ненавистью к Александре отмыться от презрения товарищей.