Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– Понятно, ясно!.. Дело говоришь!.. Стереть в порох немцев! Спалить в золу Романовых! – загудел строй.

– Тогда сделаем так. Тебя, красный боец Иван Седых, – Ермаков ткнул пальцем в белобрысого, – назначаю своим заместителем. Будешь как вроде товарищем министра. Точнее, военного комиссара. Временно, а там посмотрим.

И не дав слова сказать остолбеневшему Ивану, скомандовал:

– Берёшь четверых товарищей и ступай выгружать бочки с керосином и два кувшина и сюда на полянку неси. С кувшином хорошо гляди, осторожно, они тяжёлые, и там серная кислота. Капнешь себе на причинное место, детей мастрячить не сможешь…

Подождал, когда затихнут смех и насмешки.

– А ты, Екимов, возьми там в моей коляске некий другой сосуд, он повеселее. Тащи и кружки не забудь.

Все заметно оживились, когда Екимов вернулся с огромной бутылью толстого стекла – в две четверти 51, не меньше. В ней плескалась мутноватая жидкость.

– По одному подходи! Соблюдай порядок! – скомандовал Ермаков, наполняя кружки. – Такой самосидки, такого доброго каштаку 52ещё никто из вас не пробовал – голову кладу. Свою. Рядом с николкиной головой! А почему не пробовал? Да потому что я сам его курил, из хлеба ржаного и солода, а не как бабы ваши – из гнилой картошки. Слеза, огонь!

Солдаты крякали, опрокидывая кружки одним духом. Кто просто занюхивал рукавом, у других оказались хлеб и сало – пустили по кругу. Очень скоро бутыль опустела наполовину. Ермаков скрутил из газеты пробку и заткнул посудину.

– Пока всё! Оставим на потом. Не скоро закончим. Теперь за дело!

Неожиданно из глубины леса раздался стук и топот копыт, в лесной темноте вдруг вспыхнули шесть круглых фосфорных огней – лошадиные глаза отразили пламя костра. На свет выехали трое всадников, по виду старатели, а может, рабочие. Увидев трупы, один из них крикнул:

– Захарыч! Что ж ты их нам мёртвыми привёз?

– А ты, Иван Никитич, как хотел? – отозвался, усмехнувшись, Ермаков.

– Да живыми! – заявил всадник, приземистый мужичок с чёрной бородой и седой головой. – Мы-то думали, нам доверишь их в расход списать. Уже бросали жребий промеж себя – кому Николашку, а кому распутинскую подстилку стрéлить! И с девками можно было поиграть. Не отказали бы они напоследок. А?

Его лошадь при виде трупов дико храпела и выплясывала на месте, не давая спешиться.

– Советская власть решила по-другому, – решительно объявил Ермаков, хватая лошадь бородача под уздцы и удерживая. – Главного в России вампира и кровопийцу, бывшего Николашку советская власть и партия большевиков доверили расстрелять мне! Значит, Ермакову Петру, военному комиссару. Но и тебе работёнка достанется – нелёгкая, но тоже почётная. Кто у вас тут сжигатель?

– Сжигателя не будет, – ответил Никитич, слезая с седла.‒ Расшибся наш сжигатель по дороге, лошадь понесла. Домой его отправили, лекарь ему нужен, а не почёт твой советский.

– Вот так-так! – протянул озадаченно Ермаков. – Как же теперь?

– Да сами! Дело нехитрое. Поливай да жги. А что у тебя штоф? Зачем к брюху жмёшь? Ханжа, вижу. Меня не обманешь.

– Ханжа! – усмехнулся Ермаков. – Ханжой я и сапоги мыть не стал бы. Каштак, свой! Чистопородный. Горит, как докторский спирт.

Налил каждому из приезжих по кружке и сам отнёс бутыль к пролётке. Оттуда притащил к костру семь широких мясницких тесаков. Попробовал лезвия большим пальцем, кивнул, довольный.

– Хорош струмент, лучше не бывает. Сам точил.

Он раздал тесаки. Никитич осмотрел свой, два раза со свистом махнул тесаком.

– Начинай! – скомандовал Ермаков. – Никитич, бери Николашку, советская власть тебе доверие оказывает. Даёт почётное право сделать из последнего русского самодержца отбивную. Или на плов татарский. Без перца.

– А в колбасу его! – хохотнул Никитич. – В домашнюю! С чесноком! С лучком. Под шкалик, а?

– Нет, – притворяясь серьёзным, покрутил головой Ермаков. – Оно и хорошо бы, да только время на то надо иметь. Нет у нас столько. И почём знать, может, оно ядовитое, царское-то мясцо. Сатрапы нам тыщу лет говорили, что кровь голубая у них. А видишь сам, брехали. Что у царя, что у холопа кровь одна – красная. Только у них порченная. По мне, так я императорскими отбивными не стал бы даже свинью свою кормить. Чтоб не издохла, себе дороже.

Все снова дружно, громко, даже яростно, со злобой расхохотались – гулко отгрохотало эхо в лесу. И в смехе ермаковской команды Яковлеву послышалось что-то дьявольское. Его замутило, он стал яростно глотать слюну.