Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

– Да, – задумалась Авдотья. – Я знаю. И Дмитриев.

– И ваш покорный слуга, и ваш, княжна…

– Думаете, он смог бы? – перебила поручиковы воспоминания Авдотья. – Успел бы погубить девочку?

– На охоте – сложнее, – в свою очередь призадумался Потасов. – Рядом всегда господа. Цирюльник может понадобиться и с утра – побрить. Или вечером – уложить волоса, ежели на охоту приглашены дамы.

– А когда господа уже на охоте, гонят зверя?

– Единственно тогда, – кивнул Потасов. – Но помилуйте, княжна, зачем такие сложности? Ведь рядом в охотничьей избе всегда полдюжины людей. Да и владения у Габиха обширны, а девочка, ежели я правильно понял, исчезла из вашей деревни?

Авдотья расстроенно кивнула. Но не потому, что вовсе не верила в способность Воробья выйти из леса, добежать до их деревни, украсть, убить и вернуться обратно. Нет, она вдруг вспомнила, что Андрей-управляющий говорил князю, что у кучеровой дочки волосы были на месте (оттого-то все и решили, что девочка просто свалилась с мостков и утопла), а раз так, то ее версия кровожадного цирюльника годилась только для последней жертвы.

– Возможно, вы ошибаетесь, княжна. Как бы ни хотелось мне оставить у себя Воробья, малый он все-таки свирепый. А что, ежели именно он?..

Они уже вышли из лагеря. Ласточка, увидав хозяйку, ласково заржала.

Дуня, потрепав свою кобылу по холке, покачала головой:

– Не сходится, поручик. Знаете, как в английской головоломке-пазле.

Потасов поднял бровь: про новомодную игрушку он явно не слыхивал, ведь детей у него, несмотря на серьезный и вполне подходящий для отцовства возраст, не было. Да и жены не имелось. Дуня вновь вскинула на него глаза: медведеобразный поручик-партизан был выше ее на две с лишком головы. «А ведь он герой, – подумалось ей. – Война кончится, ему, поди, и Георгия пожалуют. Да одарят щедро сверх того царской милостью – латифундией из тех, в коих нынче столь вольготно расположилась предательская польская шляхта. И глаза у него выразительные – твердые, спокойные. В нонешнее время мало у кого из мужчин остались такие глаза, даже папенька…» Впрочем, о папеньке с маменькой (и возможном нагоняе) лучше было не вспоминать.

– Пазл, – произнесла она, чуть порозовев, вслух, – есть возможность складывать цельную картинку из отдельных частей. Вот у меня имеются части, а целого не выходит. Была с цирюльником отличная ниточка – и только что оборвалась.

Авдотья глубоко вздохнула, а Потасов, сочувственно нахмурившись, подсадил ее на Ласточку и добавил через паузу:

– Вы позволите, княжна, проводить вас до опушки?

Быстро переодевшись из амазонки в платье, Авдотья вышла в сад, где маменька продолжала сбор райских плодов Приволья. На завтрак она не поспела, но, к счастью, Настасья оказалась вполне убедительна, и теперь Александра Гавриловна лишь поцеловала дочь в лоб и приказала не утруждать себя конной прогулкою, но набираться сил за книгой в беседке.

– Дозвольте хоть помочь сортировать фрукты, маменька! – взмолилась Авдотья, которая после преступного утреннего демарша чувствовала себя виноватой перед доверчивой матерью.

– На то у меня помощников достанет. А хочешь сделать что-нибудь полезное – изволь. Садовник нынче со мной занят, а букеты в столовой и гостиной уже не свежи.

Княгиня, вынув из кармана холщового своего фартука (рабочей одежды, надеваемой исключительно для трудов в оранжерее) садовые ножницы, передала их Авдотье и добавила:

– Думаю, будет не лишней любезностью составить букеты и для майора с доктором.

– Думаю, довольно им и одного на двоих, – повела в ответ плечом Авдотья.

Но Александра Гавриловна ее уж не услышала: мальчик-садовник посмел положить в корзину для варенья мятый персик.

– Архипка, негодник! – вскричала она. – Эти – на наливку!

А Дуня, вздохнув, отправилась в парк. Слева от центрального пруда был разбит розарий, где щедро цвели нежно-розовые бенгальские, алые дамасские, белоснежные альба. Одни пахли пряностями, другие – мускусом, третьи – бальзамином и цитрусом. Горячий воздух поднимался над ними, смешивал запахи, гудел насекомыми. Волосы Авдотьи лезли в глаза, выбившись из-под шляпки флорентийской соломки. (В 1812-м в европейской моде, несмотря на общеевропейский же театр военных действий, продолжал царить полный интернационал: утренняя амазонка Авдотьи была из английского сукна, нынешнее легкое платье – из индийского муслина, а на бальное, будь у нее нынче возможность танцевать с поручиком, пошел бы шелк из Турина и брюссельские кружева.) То и дело смахивая влажную рыжую прядь со лба, княжна срезала розы и вспоминала печальное и важное лицо Потасова при прощании.