Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

Авдотья перестала его слушать – сердце стучало где-то у горла, глаза заблестели: надобно было отвлечь душегуба и бежать, бежать без оглядки домой! Пусть Этьен и батюшка запрут ее в комнате и более никогда, никогда не позволят выйти в этот страшный мир.

– Да вы вся дрожите, душенька! Пожалуйте, присядьте. Мыслимое ли дело для юной барышни наткнуться на подобное во время утренней прогулки! А я-то, старый осел! Позвольте, подам вам хересу – исключительно от нервов! – Он, почти силою усадив княжну обратно на стул, обернулся к полуоткрытой двери: – Архип! Неси хересу и мне рюмочку не забудь!

Однако ни Архип, ни кто другой не спешил откликнуться на зов хозяина.

– Хамово племя! Совсем распоясались. Ничего, Авдотья Сергеевна, погодите, голубушка, я сам сейчас…

И он, покряхтывая, встал и, не без труда неся свое скособоченное брюшко, вышел из комнаты.

Стоило несуразной фигуре исчезнуть за дверью, Авдотья вскочила и бросилась к окну: старые рамы открывались неохотно, но она с отчаянной яростью дергала за латунные ручки, и, когда окно наконец распахнулось, внезапный сквозняк вдруг с силой захлопнул дверь. Уже успевшая подобрать юбку и взобраться на подоконник Авдотья, вздрогнув всем телом, обернулась – чтобы увидеть застывшего на пороге с подносом хозяина дома. И прыгнула.

Ушиблась она несильно, не дала себе даже почувствовать боли, и, припадая на одну ногу, поспешила к конюшне, где радушный хозяин уж, наверное, дал наказ расседлать и покормить ее кобылу.

– Ласточка! – крикнула она, забежав под темный бревенчатый свод, и услышала ржание. – Седлай! – приказала она веснушчатому мальчишке и прикрикнула: – Да торопись же!

Но едва тот бросился за седлом, как стало ясно: она не успеет. Как ни медленно ходил на жидковатых своих ножках хозяин дома, он успеет добраться до конюшни и до нее, Дуни, много, много раньше. Нужно было спасаться! – она, зажав в зубах подол и встав на чурбан, очевидно, в помощь малорослому мальчишке, схватилась за гриву своей Ласточки, перекинула по-мужски ногу и ударила лошадь со всей силы в бока.

– Пошла!

Послушная ей Ласточка вылетела из дверей конюшни, чуть не сбив на своем пути и рыжего мальчонку, и торопившегося к ней хозяина дома.

– Авдотья Сер… – только и донеслось до нее, но, прижавшись к сладковато-терпкой Ласточкиной гриве, Авдотья Сергеевна и не думала останавливаться.

– Какой позор! – Князь стоял над успевшей переодеться бледной дочерью. – Как ты могла даже помыслить подобное?! Аристарх Никитич губит девочек да девок?!

– Как мы можем быть уверены? – не поднимая головы, негромко сказала Дуня персидскому ковру в отцовском кабинете.

– Да Авдотьюшка Сергеевна, как же я мог-то? – Сидевший рядом с батюшкой Аристарх Никитич шумно вдохнул табак и чихнул. – Улиту мою мне вернули, голубушка. Полуживую. – Авдотья бросила взгляд на соседа: розовое лицо его с мягкими щеками подрагивало, маленькие глазки блестели от непролитой слезы – результат то ли душистого табака, то ли сострадания ко вновь обретенной ключнице. – Врачей-то у нас нынче, сами знаете, днем с огнем. Значит, и настойки варю, и компрессы кладу сам, все сам, ничем не брезгую. – И он покивал мелко головой. – Всю ночь, не верите, сижу, за руку ее, голубку мою, держу, счастью своему не верю. Молюсь! Молюсь только, чтобы Господь дозволил ей в себя прийти и в церковь поведу – венчаться. Не скрою, грех на мне. Но смою, смою своею любовию!

Авдотья заметила, как поморщился князь, – выражения страстного чувства по отношению к холопке, к тому же еще не раз изнасилованной хорватами Великой Армии, казались ему более чем неуместными. Но недавнее поведение собственной дочери было неуместным вдвойне, и потому князь держал себя в руках, выслушивая слезливые излияния первого и терпя недопустимое в девице упрямство второй.

– Вы же, – повернула впервые к гостю бледное лицо Авдотья, – вы же и ее удушить хотели, разве нет?

Аристарх Никитич мелко закивал, затряслись, словно желейное пирожное, щеки:

– Хотел, в чем сам же вам каялся. Все родственник ваш, философ, Авдотья Сергеевна. Вот князю Кутузову война глаз отняла, а я, не поверите ли, лишь с войною да бедою прозрел. А два года назад как мучился – и любил без памяти, а что делать с любовию со своею, не знал. А тот, как выпьем у костра после охоты, все говорил, что, ежели правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя. С чем жить нельзя, надобно уничтожить…