Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Мария Евгеньевна пожимала плечами:

— Может, последят, последят и перестанут. А может?..

В другое бы время опытный конспиратор, испытанный боец и бровью не повел, но теперь у Аргунова дома хранились важные детали от типографского станка. Обыск, снова тюрьма и ссылка — страшно представить!

Он рассуждал:

— Что на мысль наводит: шпики, кхх, почти в открытую ходят, пятки топчут — так бывает перед арестом, когда хотят вывести из равновесия, чтобы человек занервничал и каким-нибудь необдуманным фортелем глупостей натворил. — Подошел к окну, осторожно отодвинул занавеску. Сдавленным голосом прошептал: — Вон гороховое пальто, на углу пасется!

— Андрюш, вспомни, не завалялось ли какой листовки или брошюры…

Аргунов окрысился:

— Маш, ты прямо дура натуральная: какая там листовка! Тут вал типографский и доска для набора, а она — листовка! Мне что-то совсем не хочется в Сибирь.

— Андрюш, я, кажется, придумала…

Аргунов с надеждой посмотрел на супругу. Та продолжала:

— Ты сиди дома, будто тебя это не касается, а я все оборудование в корзине погружу на извозчика и поеду к Москве-реке, к какому-нибудь глубокому месту…

Аргунов скептически усмехнулся:

— Ну и что?

— Въеду, скажем, на Крымский мост, корзину с моста в реку — бух! Концы в воду…

Аргунов презрительно сморщил лицо и постучал себя по голове:

— Маш, ты лучше засунь вал себе между ног — умнее будет и как раз поместится! Представь, если Ратаев не знает про вал, а ты с ним объявишься? К тому же ныряльщики тут же со дна достанут, а тебя на месте повяжут. А уж если на киче торчать, так пусть мне одному, ты должна быть на свободе, чтобы посылки отправлять и на свидания приезжать, кхх. — Вздохнул. — А вал очень мне нужен, легче самому с моста броситься, чем с ним расстаться. Тут, мамочка, надо покумекать. Ты чего, плачешь? Ишь, обиделась, слово сказать нельзя! Ну, успокойся, успокойся, кхх. Насчет того, что вал поместится, так я пошутил. Юмор такой. Выгляни осторожно в окошко, шпик еще пасется?

— Да вон прохаживает, тросточкой помахивает! И еще один, поодаль. Андрюш, а что, если к Ивану Николаевичу обратиться? Он такой умный, поможет выкрутиться.

Аргунов так и подпрыгнул:

— А что, конечно! Он помогал вал делать, теперь пусть голову ломает, как нас под монастырь не подвести.

Мария Евгеньевна в сердцах сказала:

— Притащил вал, так пусть и утащит…

В этот момент резко, словно судьба-злодейка ударила в свой тимпан, загромыхал бронзовый звонок. Супруги обмерли. Аргунов, враз облившись смертельной бледностью, прошептал:

— Обыск? Арест?

На непослушных ногах подошел к двери, сдавленным голосом спросил:

— Кто?

— Аргунову телеграмма!

Бессильно опустился на стул, стоявший в прихожей, в отчаянии схватился за голову: «Это обычный прием полиции — телеграмма. Пропал я, пропал безвозвратно. Опять этапы, дорога дальняя, Туруханский северный край…»

Звонок снова нетерпеливо задребезжал. Аргунов ослабшей рукой открыл дверь, ожидая увидать толпу полицейских. Но на пороге действительно стоял человек в форменном кителе с двумя рядами блестящих пуговиц, в фуражке с кокардой и громадной сумкой черной кожи на плече — почтальон. Он протянул замусоленную книгу:

— Распишитесь, вот здесь! Что-то руки у вас трясутся? Заболели, никак?

Аргунов поставил подпись, вышло коряво, как у малограмотного.

За почтальоном закрылась дверь. Аргунов разорвал облатку, прочитал: «18 прибывает Сибирским экспрессом вагоном 3 тетушка Омска зпт встречай тчк Вербицкий». Обратился к жене:

— Телеграмма шифрованная, твой братец прислал. Надо от даты отнять один, а к номеру вагона прибавить два, а подпись с мужского рода перевести на женский. И читать надо не «Омск», а «Томск». Итого получается: «17 прибывает в пятом вагоне Вербицкая из Томска». Кхх! За оборудованием едет. Слава богу, передадим ей, нам спокойней будет, а то я уж было решил: за мной пришли!.. Уф, пронесло!

Мария Евгеньевна как из ушата холодной водой обдала, остудила восторг мужа:

— «Передадим»! Вот когда станешь передавать, так всех и схватят — и тебя, и Вербицкую!

Из Томска действительно была делегирована некая барышня Наталья Вербицкая. Домашняя преподавательница лет двадцати пяти, потомственная дворянка, незамужняя, весьма смазливой наружности, она страстно обожала все передовое, по неизвестной причине ненавидела самодержавие, а еще до смерти боялась мышей.