Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— Аполлинарий Николаевич, посмотрите, как славно наши социалисты на диванчике привалились! И головы они как-то свесили, словно думу глубокую думают.

Соколов весело рассмеялся:

— Ну конечно, о простом народе печалятся. Народ им нужен, как воробью граммофон. — И жестко добавил: — О тебе, Женечка, уже ходят слухи, что ты революционеров привечаешь, большие деньги на свержение «деспотии» даешь.

— Но они такие несчастные! Страдали по ссылкам, были в заграничном изгнании, как Иван Николаевич. Теперь, когда тетушкино наследство получила, хочу создать техникум для людей, обойденных судьбой. Пусть учатся. И вообще, революционеры не совсем глупы, порой умные вещи говорят.

— Умные слова раз в год даже попугай произносит, — заключил Соколов.

В это время к роялю подошел, словно петь собрался, поэт Брюсов. Был он плоский и невзрачный, словно сушеная тарань. Гости захлопали в ладоши:

— Просим, прочтите что-нибудь! Просим…

Брюсов наклонил голову, словно задумался, и вдруг залаял в нос:

Раздались аплодисменты, правда жидковатые. Соколову не понравились ни стихи, ни их автор. Он на всю гостиную сказал:

— Поэт, вы даете самые дурные советы! Что это за «юноша бледный»? Может, лучше читать: «Онанист малокровный со взором горящим». Или он у вас чахоточный, что ль?

Брюсов взвизгнул:

— Вы даже не знаете, как выглядят пораженные туберкулезом! У них на щеках горит румянец, хоть и болезненный!

Соколов рассмеялся:

— Признаюсь, в чахотке вы лучше меня разбираетесь. Но зачем юноше давать столь вредный совет — «полюбить себя беспредельно»? Чехов точно заметил: кто любит себя, у того нет соперников. Согласитесь, нет на свете более противных людей, чем самовлюбленные.

Брюсов нервно дернул головой:

— Это поэзия, это… это… понимать надо.

— Зачем же поклоняться искусству «безраздумно, бесцельно»? Ну, если только в голове у автора полная пустота, то, конечно, его занятия искусством будут вполне бесцельными и никому не нужными.

Бальмонт посмеивался, а Брюсов нервно задрожал, он хотел сказать что-то, возразить, ляскнул зубами, выпулил:

— Полковник, вы… вы — опричник самодержавия!

Соколов удивленно поднял бровь:

— Вот как? Стреляться со мной, догадываюсь, вы не можете по причинам ненависти к самодержавию и собственной трусости?

Немчинова, желая замять начинающуюся ссору, засуетилась, заторопилась. Сказала Бальмонту:

— Константин Дмитриевич, вы обещали порадовать нас своим новым шедевром. Просим вас!

Гости захлопали в ладоши:

— Просим, просим!

Бальмонт вышел вперед, одергивая на себе фрак. Манерно замер, прикрыл глаза ладонью, словно что-то вспоминая. В зале воцарилась гробовая тишина. И вдруг откинул движением головы рыжие волосы и важно произнес:

— «Песня о царе». — Снова выдержал паузу и начал читать с площадной дерзостью:

Некоторые из гостей восторженно закричали:

— Бис! Браво!

Выделялся голос Книппер:

— Какая смелость! Константин Дмитриевич — вы наш герой!

Бальмонт низко поклонился.

Соколов, ни слова не говоря, прошел к балконным дверям, повернул бронзовую ручку замка, открыл обе высокие половинки. Ворвались клубы морозного воздуха. Все невольно отпрянули в глубь залы.

Соколов подошел к поэтам, с оторопью взиравшим на атлета. Он вдруг схватил поэтов за шиворот, оторвал от пола и понес на балкон.

Поэты болтали ногами, размахивали руками, пытаясь вырваться из железных клещей Соколова. Бальмонт зарычал:

— Да как вы смеете? Я пренебрегаю вашей дерзостью, отпустите немедленно!..

Из залы раздались крики ужаса:

— Не бросайте их вниз, граф! Разобьются!..

Соколов цыкнул на защитников, путавшихся под ногами, и швырнул несчастных крикунов на балконный пол, засыпанный снегом.

— Не выйдете, пока насмерть не замерзнете! — Наглухо закрыл обе створки дверей и встал возле, скрестив на груди руки и не позволяя вызволить поэтов, вывалявшихся в снегу и отчаянно стучавших в стекла. Сквозь двойную раму доносились жалобные голоса: