Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— Сейчас же выпустите, не безобразничайте! Караул, по-мо-ги-те!

Некоторые из гостей смеялись, другие, во главе с Книппер, возмущались и наседали на Соколова:

— Граф! Как вы можете позволять себе такое! Что же это такое, знаменитые поэты замерзнут. На дворе лютый мороз! И с улицы народ видит, смеется…

Соколов равнодушно отвечал:

— Замерзнут, туда им и дорога.

Книппер волновалась:

— Но за такие проделки вас, граф, на каторгу упекут!

— Не думаю! Я встал на защиту чести моего государя, и мне стыдно за тех, кто аплодировал гнусным стишкам.

— У нас свободное государство, и каждый волен высказывать свои мысли.

Соколов резонно возразил:

— Если у нас уже есть свобода, так чего добиваются эти и подобные визгуны?

За своей спиной Соколов услыхал звон разбитого стекла. Это Бальмонт так стукнул ладонью, что полетели осколки, а рука обагрилась кровью.

Женечка жалобно простонала:

— Милый Аполлинарий Николаевич! Не надо в моем доме устраивать скандалы. Пусть каждый говорит что хочет. Тем более поэты. Они вольны излагать свои фантазии…

Соколов перебил:

— Они вольны оскорблять моего государя?

В голосе Женечки послышались слезы.

— Прошу, умоляю, граф, откройте двери…

— Только ради вас. — Соколов смилостивился, распахнул двери. — Выходите, полоумные. Еще раз узнаю, что мараете честь государя, утоплю в проруби. Прямо напротив Кремля, в Москве-реке. При всех заявляю: я слово сдержу.

Закоченевшие поэты ввалились в гостиную. На них было жалко смотреть: вываленные в снегу, скрюченные от мороза. Бальмонт непримиримо потряс в воздухе кулаком:

— Все равно рухнет ярмо самодержавия!

Соколов сделал (явно в шутку!) угрожающее движение:

— Что такое?

Поэты бросились вон из дома, где типы в военных мундирах настолько серы, что не понимают высокой поэзии. Красавец Бальмонт все же не успокоится, он будет писать ругательные стихи и печатать их. В 1901 году суд запретит ему проживать в столичных городах. Придет день, и мечта поэта осуществится — самодержавие падет. Теперь Бальмонт на своей поэтической шкуре испытает все прелести революции: голод, ужасы расправы, реквизиции. Он бросится спасаться в буржуазную Францию, где и помрет с признаками помешательства в приюте для бедных в 1942 году.

Брюсов умрет много раньше, воспевая Ленина, большевиков и их кровавые деяния.

Женечка, желая перевести вечер в другое русло, послала лакея на кухню:

— Беги, скажи, что пора начинать ужин. — Вдруг она страшно удивилась: — Боже мой! Взгляните, граф, на диван. Мои социалисты уже вовсю храпят. Что с ними?

— Перепили, не иначе, — притворно вздохнул Соколов. — Такие славные ребята! Им только кистени — да на большую дорогу.

Мимо проплыла княгиня Гагарина, держа возле носа платок:

— Фи, какой омерзительный аэр!

Женечка со вздохом согласилась:

— Да, запах идет кошмарный.

— Перейдем в другое помещение! — Соколов увлек за собой хозяйку.

Гости уже откровенно потешались над перепившими социалистами, морщили носы и отходили подальше от дивана. Женечка жалобно сказала:

— Аполлинарий Николаевич, зачем вы гостей обижаете? Прошу, не надо…

Соколов укоризненно заметил:

— Другой раз всякую рвань приглашать не станешь!

Женечка вздохнула, ничего не ответила, лишь с мольбой сказала:

— Приезжайте, дорогой граф, завтра в одиннадцать утра, мы будем вдвоем. — Прошептала: — Хорошо, милый?

— Приеду, если на наше рандеву не пригласишь социалистов, чтобы они стали давать нам советы относительно революционно-классовых позиций! И конкурентов не приглашай…

Женечка изумилась:

— О чем вы, граф! Я люблю только вас, и вы это отлично знаете.

Соколов с оскорбленным видом возразил:

— Ну а как же великий князь К. Р.? Признайтесь, сударыня, вы ему тоже в ласках не отказываете?

Женечка досадливо наморщила прелестный носик.

— Граф, зачем вы так? Я вам верна. — И с женской непоследовательностью добавила: — Надо знать все обстоятельства и тогда судить человека. К. Р. все-таки великий поэт. Не зря государь его считает талантом не ниже самого Пушкина.

— С этим я не спорю! К. Р. очень талантлив. А еще, что для женского сердца важно, — он великий князь.

— Какой вы, однако, ревнивец… На нас уже обращают внимание. Вот завтра приедете, мы обо всем поговорим.

В это время старший лакей провозгласил:

— Закуски поданы! Прошу в трапезную.