Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— Только письмо сегодня уже не отправить — поздно… Завтра — через следователя.

Балмашов уже ничего не слыхал. Он торопливо скрипел пером, словно боялся, что его сейчас же поведут на эшафот и он не успеет оправдать перед родителями свой дикий поступок: «Дорогие мои!.. Событие 2 апреля и мое участие в нем, наверное, поразило вас громом неожиданности и острой болью. Но не обрушивайтесь на меня всей тяжестью упрека! Неумолимо беспощадные условия русской жизни довели меня до такого поступка, заставили пролить человеческую кровь, а главное — причинить вам на старости лет незаслуженные страдания от утраты единственного сына…»

Балмашов вскочил с табуретки, походил по камере. Он, как в бреду, горячечно рассуждал: «А какие, собственно, беспощадные условия? Ведь моя жизнь была обеспечена, я все имел, что необходимо. Но если не писать про тяжелые условия, то чем тогда объяснить мой поступок? Ведь все именно так говорят! Нет, надо, надо писать об этом…» Он снова уселся за столик, снова просил прощения за свой поступок, и ему снова стало жалко родителей.

Балмашов закрыл глаза, и фантазия нарисовала большой помост, виселицу с крючками на четверых или пятерых, но теперь лишь с единственной веревкой. На помосте стоит он, Степан Балмашов, стройный, красивый, а гнусный палач, знаменитый Филипьев, грубо натягивает на его голову грязный, много раз бывший в подобной работе — брр! — мешок. Наступает темнота. Палач подводит его к табуретке, приподнимает за локти и нежно шепчет: «Ну, сделайте одолжение, сударь, поднимитесь!» И тут же он чувствует, как что-то плотное охватывает шею. Что это такое? Что-то ужасное, наверное? Но додумать не успевает, как опора вылетает из-под ног и наступает ни с чем не сравнимая страшная боль…

Балмашов, словно очнувшись, страшно вскрикнул, зарыдал. И снова он ощутил бешеную ненависть к царю, к Сипягину, к гнусной России. И он уже не искал причин этой ненависти, он просто всех и все проклинал, как сгубивших его, молодого, умного, особенного, отличного от всех остальных.

Пришел надзиратель, принес матрас, две чистые простыни, подушку и новую наволочку и с тяжелым стуком закрыл за собой металлическую дверь.

Балмашов решил помочиться. Он снял с параши крышку, и оттуда в нос шибанул отвратительный запах. Умылся над раковиной и снова сел за стол. После этого, не испытывая уже ничего, кроме злобы, закончил письмо: «Проклятые условия современной русской действительности не только требуют жертвовать материальными благами, но отнимают у родителей их единственных детей. Я приношу свою жизнь в жертву великому делу облегчения участи трудящихся и угнетаемых, и это, я верю, дает мне оправдание в той жестокости, которую я совершил…»

Отхлопнулась «кормушка», надзиратель сунул в отверстие румяный нос:

— Тушите свечу, отбой! Спокойной ночи…

Балмашов слыхал, что сразу после ареста принято узника допрашивать, но его почему-то к следователю не вели. И это было досадно, потому что хотелось выплеснуть в лицо царского прислужника накопившуюся ярость.

Он думал, что заснет, по обычаю, сразу, едва ляжет на койку, но уже теперь боялся пробуждения: во сне забудется тюремная камера, убийство Сипягина, а после пробуждения придется все это пережить как бы заново.

Сны были легкие, замечательные: снилась Аня, в которую он был тайно влюблен еще с последнего, седьмого класса гимназии. Сейчас во сне они целовались, потом она разделась, и наступал момент близости. Но все время что-то мешало соитию. Среди ночи он проснулся от поллюции — под ним была сырая липкость. Он не сразу вспомнил, где находится, а когда вспомнил, страшная безысходность перехватила дыхание, словно уже пришел палач и душит, душит безжалостно.

Балмашов промучился до утра без сна. Он испытал что-то вроде радости, увидав в маленьком окошке под потолком серый рассвет.

Спозаранку начались допросы.

Похороны Дмитрия Сергеевича Сипягина назначили на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Туда ожидался большой съезд, в том числе первых лиц империи Российской.

Гершуни уже ни днем ни ночью не отпускал от себя покусителей — хохла Миколу Григорьева и его смазливую, ушлую невесту Юлию.

Оружие и отравленные пули были готовы, револьверы заряжены и хранились у покусителей в буфете за бутылками с винами.

Последнюю ночь, по требованию Гершуни, все трое провели вместе на Сенной, в крошечной квартирке, которую снимал Григорьев. И ночь эта была веселенькой.