Оскар Мюриэл - Темные искусства

Я двинулся в сторону выхода, но он схватил меня за локоть.

— Покойный мистер Макгрей был гневливым и своенравным типом, и многие знали про него такое, о чем не осмеливались говорить вслух. Да, этот человек сколотил состояние с нуля, но методы его не всегда… были достойными. Он нажил немало могущественных врагов. И довольно заслуженно.

Я отшатнулся от Пратта и свободной рукой пихнул его в грудь. Пратт зашатался и чуть не упал назад, но улыбка его так и не померкла.

— Если я еще хоть раз замечу, что ты меня преследуешь…

Я не стал утруждаться продолжением фразы. Просто ушел, пока окончательно не потерял самообладание. Я слышал, как его голос угасал вдали.

— Да мне и некогда уже за вами следить. У вас осталось всего три дня!

Вместе со всеми своими записями и документами я отправился в «Нью-клаб», где надеялся обрести покой и тишину, но там стоял гвалт, как в переполненном птичьем вольере. Свободных столиков не оказалось и в обеденной зале на втором этаже, и даже коридоры были запружены галдящими джентльменами. Мое любимое место в курительном салоне было занято тучным стариком; едва завидев меня, он закашлялся так, будто был готов выплюнуть свои легкие, поднялся настолько быстро, насколько позволяли его толстые ноги, и тяжело протопал наружу, от чего на столах зазвенели бокалы. Я опознал в нем одного из клиентов Катерины: когда я пришел к нему с расспросами, он выглядывал из-за плеча своего камердинера, пока тот отказывался впустить меня в дом.

Что ж, по крайней мере я завладел любимым столиком и креслом возле одного из окон с видом на Принсес-стрит.

Ко мне подошел официант.

— Желаете что-нибудь выпить, сэр?

— Да. Бренди — нет, кларет [15] Кларет — общее название для некоторых красных вин Бордо, а также, в более широком понимании, сухих красных вин бордоского типа, производимых за пределами Франции (Википедия). . Начну с кларета, мне нужен ясный ум.

Устроившись поудобнее и разложив бумаги, я принялся рассматривать публику вокруг себя.

В другом конце комнаты стояла компания пожилых мужчин: все седые, пузатые, кто с сигарой, кто с бокалом спиртного. Они шептались, склонившись вокруг газеты, и иногда ахали, комично прикрывая рты. Такая вот правда жизни: джентльмены из высшего общества — сплетники похуже прачек.

Всего пару раз я успел пригубить кларет, когда в салон ворвался тощий мужчина и ринулся прямиком к окну с восторженным воплем: «Они уже здесь!»

Все в комнате вскочили, будто их подбросило на гейзере, и сбились у окон, прижавшись к стеклам руками и носами. В черных пиджаках и с вытянутыми шеями они напомнили мне стервятников, что наблюдают за умирающим зверем.

Из коридора вошли еще трое мужчин, и совершенно не по-джентльменски они протиснулись мимо моего столика, едва не опрокинув мой бокал.

Вынужденный выглянуть в окно, я тотчас узрел причину этого переполоха.

Шесть вороных першеронов показались с западной стороны улицы, головы их украшали черные перья. Они медленно тянули золоченый катафалк: богато убранный, как небольшой собор, он ломился от белых цветов и траурных венков. В центре этого великолепия лежали гробы полковника и его супруги; его был затянут британским флагом и отмечен военными наградами усопшего.

Затем до меня донеслась траурная песнь волынщиков — мужчины в килтах шли вслед за катафалком, и музыка усиливалась по мере их приближения.

— Что происходит? — брякнул я, вспомнив про похороны, о которых прочел в «Скотсмене». — Я думал, что служба будет в соборе Святого Жиля.

— Но хоронить-то их будут на кладбище у Святого Кутберта, — сказал джентльмен поблизости, и я проклял себя за недогадливость. Разумеется, путь процессии лежал через Принсес-стрит — другой дороги от собора попросту не было. И дорога эта вела процессию через самую широкую улицу в городе, от чего печальное событие превратилось в народные гулянья.

Сразу за волынщиками следовало черное ландо с откинутым верхом. Я тут же узнал миссис Кобболд: она сидела очень прямо, а голову ее венчала огромная траурная шляпа со страусовыми перьями, которые соперничали с теми, что несли на себе лошади.

А потом мне пришлось протереть глаза, чтобы поверить в то, что я видел.

Эдвард, старший сын полковника, смотрел по сторонам с перекошенным лицом, одновременно сердитый, ошарашенный и раздавленный горем. Даниэль и малышка Элис сидели с оцепенелым видом.

— Вот ведь лицемерка! — пробубнил я. Сколько было разговоров о том, как она бережет своих внуков, и вот пожалуйста: она же выставляет их заплаканные лица на самой шумной улице Эдинбурга безнравственным зевакам на потеху.