Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Русская армия стояла в Париже долго, офицеры развлекались как могли, ходили по кабакам и харчевням, по торговым лавкам, по доступным бабам, и всюду вместо денег оставляли расписки. Когда пришло время уходить из Парижа, командующий экспедиционным корпусом князь Михаил Семёнович Воронцов приказал собрать все расписки по всем харчевням, лавкам и со всех блядей. Сбор расписок продолжался три недели, в итоге набрали четыре мешка, полную телегу, и то была телега, мною сделанная. Меня там не было, но что телега моей работы – знаю наверно; рассказали те, кто присутствовал. Когда телегу с мешками доставили в ставку князя Воронцова, тот вышел, вздохнул и приказал все расписки разобрать силами писарей и приставов армейской канцелярии, и оплатить золотом из его, князя Воронцова, кармана. Всего вышло полтора миллиона рублей.

Чтобы погасить весь долг, Воронцов продал своё наследственное имение Круглое.

Я им не восхищаюсь, нет. Продать имение, купить имение, туда миллион золотом, сюда два миллиона. Жизнь аристократов меня не сильно интересовала. Я держался в тени, как велел мой братик Читарь. Никуда не лез, не высовывался. От солдатчины имел освобождение, как мастеровой, выполняющий важные военные заказы. Людям своим хорошо платил, но держал в чёрном теле, за пьянство больно бил, за глупость бил ещё больней. Соседи меня уважали. Кто победней – кланялись и ломали шапки. Хотя я к купеческому сословию не принадлежал. Антип Ильин, хозяин тележного двора. Непонятно, кто такой и откуда взялся.

Каждый месяц заказывал по четыре лошади и выкатывал со двора по четыре новых телеги, и гнал их на интендантский склад.

И вот – понемногу от шёпотов и взглядов пошла про меня молва, что я разбогател на военном заказе, сам из себя – старовер, в храмы не хожу, в кабаки – тем более, вина зелёного не пью, ни жены, ни детей нет. Молва, как обычно, пошла от самых никчемушных, завистливых, дрянных людишек, пропойц, досужих дураков, голытьбы бесштанной, а от них дотянулась ниткой до воров и разбойных рож, – а таких достаточно развелось после войны. Многие хлебнули кровушки, многие не смогли забыть, как ловили по лесам и оврагам несчастных беглых французов, как резали их; война закончилась – резать стало некого, а привычка осталась.

Так однажды ко мне в дом влезли трое душегубов с ножами, с намерением отнять мою казну, а самого меня умертвить. Влезли тихо, под утро, чтоб взять меня спящего, – но не взяли. Один – главный из троих, чернявый, вроде цыгана, – оказался очень сильным, и пока мы дрались, он дважды достал меня ножом, однако лезвие, вонзившись мне в шею, сломалось, от изумления главарь остановился на миг – и я снёс ему топором плечо. Второго тоже убил, а третьего отпустил: обгадился третий от страха, валялся в ногах, Христом Богом умолял пощадить, и я сжалился. Самому дурно было. Первый раз со мной случилось такое, первый раз поднял топор на живого человека, и не только поднял, но и опустил. Под утро сам пошёл в участок, во всём признался, отвёл начальников к себе, показал изрубленные тела и лужи крови. Начальники учинили следствие, повязали меня, посадили под замок. Сначала я хотел писать письмо генералу Щербатову, чтоб защитил меня от произвола, но быстро передумал, а поступил проще: ночью выломал железный прут из окна и утёк. По той же темноте вернулся к себе домой, выкопал казну, и пустил красного петуха. Посмотрел, как пылает мой тележный сарай, – и ушёл. С тех пор никогда в город Богородск не возвращался. И не потому, что опасался повторной поимки, – а потому, что не хотелось вспоминать о смертоубийстве, о том, как дымилась кровь, вытекая из рассечённых тел.

Не знаю, почему убил тех двоих. Мог бы не убивать. Мог бы оглушить, побить больно, руки переломать и прогнать пинками. Но захлестнул гнев, потемнело в глазах, словно я был не истукан, а настоящий живой человек. Страшно признаться – никогда не скорбел по тем двоим зарубленным злодеям, наоборот, вспоминал помутнение рассудка с удовольствием. Убивая, я был человеком. Мыслящим зверем. Клыкастый, рычащий, безжалостный, выскочил из человека, содеял ужасное, а потом обратно спрятался, как будто его и не было. А потом и человек спрятался, и снова я стал цельнодеревянным чудищем.

Огонь бушевал много часов.

После того, как рухнул пол, я уже ничего не слышал, кроме гула пламени. Мой схрон, обделанный огнеупорным материалом, не подвёл, хоть и пропустил толику убийственного жара, опалившего спину и затылок.