Мирослав Дочинец - Мафтей - книга, написанная сухим пером

«О, как я понимаю Гатила (его еще Атиллой называли), пришедшего к Тисе умирать; и ромеев, что в завоеваниях мира не побрезговали и сиим уголком; и монголов, что пробивали в скалистых кручах проходы для лошадей; и мадьяров, что отреклись от кочевания, когда открыли сию землю; и мудрых мастеров-кельтов, которых приласкало здешнее небо. А еще более понимаю Верховного Мастера, который сей самоцвет любовно выгранивал. Поэтому моя вотчина является книгой Бога, языком Бога. И я неутолимо читаю ее. ..»

Это были размышления вслух, и мой спутник прислушался.

«Про что вы так вдохновленно говорите?»

«Про нашу с тобой родину».

«Расскажите мне про Русинию», — попросил он.

«Я уже тебе рассказывал».

«А вы еще расскажите».

«Пусть будет, как скажешь… Всю неделю ангелы не видели Бога. Когда объявился, озабоченно спросили, где был. «Я делал мир. Вот здесь будет одна Америка, здесь другая, пусть между собой соревнуются умом и руками. Там — теплая, благодатная Африка, все будет расти само собой, для жителей это большое испытание. Среди воды — Австралия, приволье для животных и людей. Там песчаная пустыня, а там — вечные снега, пусть учатся их обживать. А тут Европа, каждое племя получило свое поприще и свой язык. И должны жить в тесноте и мире и ценить свое». — «А что это за изумрудный краешек между высокими горами и просторной равниной?» — спросили ангелы. «О, то благословенная Русиния. Частица земного рая, радость для всякого народа-путешественника. Кто туда хоть раз ступит, там ему будет домно…»

«Свой берег — своя и вода» , — вспомнил я где-то когда-то услышанное.

До позднего вечера мы беседовали о Русинии. О своей отцовской земле, где запрятана дедовская давность. И это наполнило наш день.

За ночь месяц трижды рога сводил, трижды полоскался. Я робко ждал сего знака — и дождался. Я спал, но сон был ожиданием. В конце концов, все, что мы делаем, является ожиданием чего-то важного. «Пусть Господь пошлет победу на плечи наши!» — прошептал я старую молитву. Забрезжило раннее утро-суховей, без росы. Разопревшее сено дурманило, сладко томило. Поэтому и Алекса спал камнем.

«Вставай, путник, — коснулся его плеча. — Хочешь все сны проспать. Забыл правила: учись, пока другие спят; работай, пока другие судачат без дела; готовься, пока другие играют; лелей в мечтах, пока другие только желают…»

Мы перешли реку Угольку, миновали Каменные Ворота и Дырявый Камень. Тропинка повела нас по открытому месту. Солнце сверкало на синем своде, даже кололо горячим. Открылись отлогие горы. Людские голоса и тюканье топоров давно уже не доносились. Где-то далеко в стороне остался вековечный монастырь на мраморной пяте. Сюда, к белым пещерам, приходят умирать монахи. Здесь — сердце мараморошской котловины.

Я уже и не отслеживал нитки на деревьях, шел на запах — за брадольцем [362]   Брадолец — хмель. , обильно занявшим обочину. Дурманящая отрава, из которой вытекло сие путешествие, теперь встретила нас здесь. Едкий дух его смешивался со звериным. Беспокоился хорек. Я догадывался, что тропинка протоптана не людьми. Убедился, когда поймал взглядом шерсть на ветвях. Из валежника донеслось тоненькое вивканье [363]   Вивкать — издавать резкие звуки. .

«Что это?» — как вкопанный встал Алекса.

«Волчье логово. Однако не бойся, мы не заступаем им дорогу. На водопое они уже сегодня были».

«Но могут пойти за нами следом».

«Нет, волк не нападает сзади. Честный зверь, сильный зверь. Единственный, кто бесстрашно бросается на более сильного противника. И если проигрывает, то до последнего дыхания смотрит в глаза губителю, а потом умирает. И вернее нет среди зверей. Пока не отомстит за своего, до тех пор не успокоится. Волк за волчицу, а волчица за волка…»

Я рассказывал это, чтобы успокоить парня. А сам… сам я боялся не волка. Сутолока и смятение царили в моей душе. Вязались неясные образы, обрывки мыслей наплывали из сумрака памяти. То, что прошло, то, чего не было и что все еще ждешь.

Шел я с упавшим сердцем. Как тот, что сам пашет и сам топчет. Шел куда глаза глядят, кожей, нервами чувствуя, что иду куда надо и что скоро приду…

А тут слышу: «Гурр-гурр-гурр…» Серая кольчатая горлица, пугливая бедняжка. Что она потеряла в лесных дебрях? Да еще и в одиночку. Может быть, потеряла пару, сокрушается. Теперь не сядет на зеленые ветви, только на сухие; не будет пить чистую воду, только мутную. Два голубя воду пили, а два колотили… У сих птиц все парно. И держатся они обжитых мест. Значит… Я стал против ветра (первое предписание ловца), прикрыл сверху нос ладонью и медленно двинулся по гребню ложбины. Слух слухом, а обоняние обонянием. Вскоре я уловил этот запах… запах, который зверь назвал человеческим духом. В омуте, под вывернутым осокорем, чернела осиротевшая берлога. Еще один знак… Мало кто знает, что медведь имеет странное пристрастие: обустраивать зимовье в таком месте бурелома, куда бы доносилось пение петуха. От этого ему слаще спится.