Мирослав Дочинец - Мафтей - книга, написанная сухим пером

Жовна, как была бочка на телеге, так и выбил затычку — пиво запенило мостовую. «Лезь в бочонок и сиди, как мышь. А вы — давай со двора и до самой границы не останавливаться!»

Ну, что тут скажешь… Пиво — плохой напиток для сердца, даже для спокойного. Если его пить, а когда еще и дышать едкими пивными дрожжами целые сутки в заточении! Как я остался жив, до сих пор не знаю. Возницы дрожали за свою шкуру. Перед заставой дождались темени и пустили бочку рекой. На Божий промысел. Однако я выплыл. Берег, хоть и чужой, но принял меня. Бочку разбило о камни, а меня в беспамятстве прибило к отмели.

Так я испытал трудности гонимого беглеца. В Мазурских болотах и моравских винницах, по безбрежным орешникам Валахии и степным пустырям Мадьярщины, среди скал Сербии и в песках болгарского поморья, в дремучих лесах Трансильвании… Пока не услышал, что Мартыновича казнили на плахе под Будой, а с ним еще восемнадцать человек. Остальных заточили в тюрьму. Среди них и светлого ума Ференца Казинци, с которым меня познакомил пан Игнаций. Того затолкали в острог мукачевской крепости, и я потом не раз (через сановитого вельможу Терека) наведывался к нему, даже избавил от язвы желудка. Из тюрьмы вытащили его влиятельные люди и женили на прекрасной Жофии, дочери того же Терека. А погодя он был провозглашен первым академиком возникшей Академии наук. Через Ивана Земанчика, который как-то избежал гонений, мэтр Казинци звал и меня в высокую школу Пешта. Но моя «академия» стелилась по иным тропам.

В румынском Банате вместе с пятью дровосеками я был арестован за бунт против немцев-арендаторов. Однако мы сбежали из каземата через деревянную крышу. Правда, при этом я был ранен в плечо. Побратимы наняли контрабандистов, которые переправили меня через Тису и пристроили на бокоре, сплавлявшейся к Киральгазу. Оттуда телегой, в стоге соломы, привезли меня полуживого на берег Латорицы. На родной берег, да на черствое хлебосольство… Нет чести в своем отечестве. Чуть не кинули меня хорошие люди в яму, чтобы не навлечь на себя гнев маестата. Если бы не случился отзывчивый Аввакум: «Что творите, бесовское отродье?!» — «Разбойник это, отче. Против святого восстал, против императора. Грешен есть, и на нас тень падет». — «Тогда распните его. Так уже сотворили с одним преступником — до сих пор висит… Эй, где же ваши гвозди, праведники?!» Опустили головы под плетьми беспощадных его взоров.

А дальше было то, чему судилось быть. Медвежье ямище в чащах, стук сердца в кромешном безмолвии, слияние ночи и дня, вздохи земли и шепот корней… И я, оцепенелый в смертельной усталости. Да и я ли?! Разбитые мощи и безвольный дух призрака, который продрался сквозь хищный мир и досрочно сошел в могилу. Приходили немилосердные сны, страхи и призраки. И наконец пришел он, кормилец моего сокрушенного духа. И попросил:

«Расскажи мне все по порядку».

И я рассказывал обо всем, что произошло со мной за сие время. Изо дня в день, из года в год. Мне некуда было торопиться. В могиле никто не спешит. Я излагал, и те мучительные воспоминания, как куски ядовитой кожи, слезали с живой плоти. Я рассказывал, выискивая опору в словах, а потом настороженно замолчал.

«Ты изложил столько приобретенного из умных книг, — отозвался он из темноты. — Но знаешь ли, что предшествует призванию исцелять людей? Иисус, самый первый целитель, так учил: «Врач, исцели себя сам». Это было, когда соотечественники требовали от Него показать чудеса, которые Он сотворил в чужом Капернауме…»

Я кивнул головой. Мы долгое время молчали. Было о чем.

«Как ты себя чувствуешь?» — нарушил молчание пещерник Аввакум, сидящий теперь в моей пещере.

«Как чувстует себя срубленное и сожженное дерево», — ответил я.

«Э-э-э, сынок, загадка дерева не в том, что оно горит, а в том, что оно не тонет ».

«Где я?» — спросил я его перед уходом.

«Ты дома. Ты перешел свой Капернаум…»

Мельницу мы таки встретили у озера возле Богаревицы. Здесь же и расположились в камышах. Сварили крупянку, сдобрили ее молоком заблудившейся коровки. Было воскресенье, угасал Божий день, и замершим плесом стелился вечерний звон. Вскоре над равниной взошла луна, как дукат. Молодые ольхи пряли над водой густую тень. Марковций наш кулеш отверг, пошел вынюхивать утиные гнезда. В поздние ляги [361]   Ляги — время, когда ложатся спать. звонко хлопала рыба — к хорошему дню. К утру поймался на моего живца большущий лещ.