убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— Какой убыток! — сказал Цванцигер, увидев Глюка. — Сколько лет выращивались эти розы, и в один час погибли! — голос его звучал сухо и без какой-либо эмоции. И слегка дрожал – или это Феликсу Францевичу только показалось?

— Да, — сказал Глюк. — И мальчики тоже росли столько лет, и в один час погибли. И еще один мальчик, тоже погиб, но в другой час. И безобидная гувернантка…

— Ich verstehe nicht*! Я вас не понимаю! — чуть не взвизгнул Цванцигер, и стекла его очков снова пустили зловещих солнечных зайцев. — Что вы имеете мне сказать? Я говорил про розы, Rosen!..

— Да, — кивнул Глюк, — розы, безусловно, жалко. Но ведь четыре человека погибли на этой даче, за каких-то три дня. И трое из них – совсем дети…

— О, — заговорил Цванцигер, облизнув губы, — да, Ja, очень жалко, конечно. Но полицаймайстер – он разбирается, он разберется… — и Цванцигер снова кхекнул. — И вы ему будете помогать, конечно, Herr Gluck! — и опять "кхе-кхе".

— Конечно, — согласился Глюк. — Только вот не могу никак понять – Алешу с Николенькой почему? Ну, мадемуазель Рено – вы, наверное, ее прежде знали. Костик, Семена племянник, вас, должно быть, видел, может быть, шантажировать пытался? Но мальчиков, мальчиков-то – почему, Генрих Михайлович?

Цванцигер снова облизнул губы и сделал два шажка в сторону Глюка. Трость его торчала у него под мышкой, и он нащупывал ее рукоятку, и все не мог нащупать.

— Полно, Генрих Михайлович, со мной вам не справиться, да и свидетели в этот раз имеются, — сказал Глюк.

Цванцигер сделал еще один шаг вперед, шатаясь, отбросил трость, упал на колени, сложив руки перед грудью, как на молитве:

— Ich flehe an**! Умоляю! Я дам вам денег, много, много, sehr viel Geld***! Сто, тысячу рублей, ja!

— Господин Заславский!.. — позвал Глюк.

—————————————

*я не понимаю (нем.)

**умоляю (нем.)

***много денег (нем.)

— Опять вы, господин Глюк? — всего благодушного настроения полицмейстера не хватило, чтобы не вознегодовать на такую досадную помеху. И так не ко времени! — И вы, господин Квасницкий! Считайте, что доигрались!

— Ваше высокоблагородие! — это околоточный, Заславский, вмешался, — позвольте доложить!

Полицмейстер повернул к Заславскому свое слегка побагровевшее крупное лицо, нахмурил брови:

— Ну?

— Задержан злодей, убийца и поджигатель – и господа Квасницкий, и особенно Глюк весьма содействовали… Вот – Цванцигер, Генрих Михайлович…

Полицмейстер нахмурился еще больше, круто заломил бровь, усы его зашевелились:

— Да что за ерунда на конопляном масле! С чего вы взяли, околоточный?

— Имеются доказательства, в том числе и подозреваемый сам признал, — твердо сказал Заславский. — И денег предлагал, чтобы отпустили. Так что еще и в попытке дачи взятки виновен.

— Es ist irgendwelcher Fehler. Es ist der Fehler!* — заговорил быстро Цванцигер, заламывая ручки. — Господин околоточный имеет ошибаться! Это Missverständnis**, недовразумление!..

— Ну, полно, Генрих Михайлович, — сказал Глюк, — Теперь уж поздно отпираться.

— Ich tötete nicht***, — зарыдал Цванцигер, — Ich wollte nicht töten...****

————————————————

* Это какая-то ошибка. Это ошибка! (нем.)

**недоразумение (нем.)

*** Я не убивал (нем.)

****Я не хотел убивать (нем.)

Да уж, нелегкий выдался день для его высокоблагородия господина Воскобойникова, Михаила Дмитриевича! Нелегкий, и неприятный очень!

С утра порадовал его начальник губернского сыскного департамента Кондратенко – "раскололась" Новикова, и перчатку своей признала, и в совершении преступления – преступлений! – покаялась. И тут же являются два, можно сказать, молокососа, что один без году неделя в прокуратуре – а уж товарищ прокурора, что второй, даже не следователь судейский, а только лишь помощник: и нá тебе! Доследовать требуют! Самооговор, говорят!

Только-только подошел он – мягко, аки кот на лапках – к признанию, неведомо в чем, барышень, а ведь были виновны, пусть даже и не в поджоге, хотя бы младшая из них! Вон как ежилась перед каждым вопросом полицмейстера, дыхание задерживала – и вон как облегченно переводила дух, когда заданный вопрос оказывался для нее безопасным! И ведь вытянул бы, обязательно вытянул бы Михаил Дмитриевич из Настасьи Григорьевны признание – неведомо в чем. Размягчил бы ее, убаюкал бы блужданиями вокруг да около, и в нужный момент: цап! И рассказала бы все, как миленькая, заливаясь слезами раскаяния… Правда, секрет ее, скорее всего, оказался бы ерундовиной пустяковою, девчоночьей тайною – вроде того, что целовалась с Костькой Петрищенком на конюшне или еще чего в том же духе. В этом полицмейстер, скрепя сердце, себе признавался. То есть к расследованию преступления пододвинулся бы Воскобойников, Михаил Дмитриевич, разве что на шажок. Но вот так, маленькими шажочками – оно и вернее, и надежнее, да и привычнее как-то…