Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

Постепенно разум высокого начальства так болезненно изменяется, что делается просто не в состоянии воспринимать реальную жизнь народа, как не в состоянии рыба, выброшенная на берег, дышать воздухом.

Когда происходят какие-то исторические катаклизмы — социальные, военные, — те, кто обличен громадной властью над миллионами людей, начинают недоумевать: „Как это могло произойти? Ведь для такой беды не было и малейшей предпосылки!“

И вот только тогда начинается прозрение. Но это постижение истины чаще всего бывает запоздалым и никакой практической пользы не несет, хотя тысячи обычных, простых людей со здравым разумом давно и несомненно предвидели и предсказывали такой ход событий.

Но то, что открыто людям обычным, непризванным, то закрыто от высоко стоящих начальников.

И никакие сводки — оперативные, статистические, аналитические, составляемые такими же чиновниками, как они сами, только рангами ниже, — не помогут: если случится чудо и сводки составят правдивыми, то правители их отвергнут, не воспримут».

Соколов вовсе не был наивным простаком. Он знал все бюрократические условности и в бессмысленную драку с начальством не лез.

Но последнее совещание в Петербурге, где он сразу увидал и услыхал почти всех тех, кто определяет жизнь могучего и громадного государства, его повергло в уныние.

Еще в «Вене» он с горечью признался Джунковскому:

— Среди наших правителей на одного умного приходится по пятку лодырей и дураков.

Джунковский вздохнул и спорить не стал.

И всякая ложь, какой бы она ни была — ради корысти или ради пользы дела, — внушала искреннее отвращение.

Вот почему, когда гений сыска подъехал к охранному отделению, он решил начальству представить о случившемся ту правду, которую называют голой.

В охранке на Тверском бульваре ждал Соколова сюрприз — огорчительный.

Поручик Алябьев — унылого вида человек лет пятидесяти, узкоплечий, с висячими прокуренными усами — выходил из подъезда. Он сообщил:

— Александр Павлович прибыл нынче сотым поездом. И вы тоже? Прекрасно! Господин подполковник прямо с вокзала сюда — вот образцовое отношение к службе! И уже меня гонял на Николаевский вокзал.

— Зачем? — удивился Соколов.

— Приказал допросить и отпустить задержанного вами Семена Кашицу.

Соколов выкатил глаза:

— И что, отпустили?

— Так точно!

Дежурный офицер, завидев гневного Соколова, выскочил из-за своего стола:

— Сейчас доложу…

И он отправился докладывать. И уже скоро появился в проеме высоченных резных дверей:

— Проходите, Аполлинарий Николаевич!

Соколов вошел в кабинет, в котором много раз бывал тут при прежнем начальнике — Сахарове.

Здесь почти ничего не переменилось.

На громадном столе малахитовая чернильница с бронзовыми фигурками, бронзовый медведь, который жаждет лапой раздавить какое-то несчастное мелкое животное, напоминающее собаку, висящий над столом громадный портрет в темных тонах Николая II — работа самого Репина. Впрочем, на столе не было прежнего порядка — множество деловых бумаг и писем, да еще появились фотографии в бронзовых рамочках — женщина в бальном платье с двумя маленькими детьми на руках, на других порознь — женщина и подросшие мальчики в матросках.

«Наверное, семья Мартынова», — решил Соколов.

— Присаживайтесь, полковник. — Мартынов, породистый, сытый, с красивым лицом, похожий на богатого барина, с подчеркнутой холодностью кивнул на кожаное кресло около стола. Он не подал руки, задумчиво прошелся из угла в угол кабинета, и его по-женски широкие бедра казались чуть ли не шире плеч.

«Надулся на меня! Поддел его за живое в Петербурге», — подумал Соколов. Про Кашицу он решил пока молчать, как опытный игрок держит козырной туз до нужного момента.

Сыщик положил на стол бумажный сверток с деньгами — карточным выигрышем — и хотел приступить к изложению последних событий.

Вдруг Мартынов, словно потеряв профессиональный навык — умение слушать, без разведки перешел в атаку. Он насмешливо произнес:

— Оказывается, полковник, вы увеличиваете свое благосостояние игрой в штос?

«Уже знает! — с неудовольствием отметил Соколов. — Железнодорожный жандарм, должно быть, успел доложить». Однако, утишая гнев, нарочито миролюбиво произнес:

— Служба, Александр Павлович, такая: и осведомительницу в постель иногда положишь, и в карты с шулером сыграешь…