Мэтью Перл - Тень Эдгара По

Думаю, гид, нанятый за один франк в час, успел устать от моей рассеянности. Боюсь, он даже составил мнение обо мне как о человеке, нахватавшемся по верхам познаний в истории и изящных искусствах и считающем, что этого достаточно. На самом деле я укреплялся в мысли, что за мной следят, и находиться на галерее с семнадцатью зеркалами, множащими подозрительные взгляды, было для меня невыносимо.

Мне стало казаться, что одни и те же лица я встречаю в каждой новой анфиладе. Я убедил гида изменить маршрут — полагаю, он счел эту идею совершенно дикой. Гид избрал темой иностранцев в Париже, чем отнюдь не способствовал возвращению ко мне спокойствия.

— Обо всех ваших занятиях в этом городе непременно будет сообщено куда следует. А вы, будучи человеком молодым и энергичным, наверняка не стесняете себя в развлечениях, — как бы размышляя вслух, говорил гид, видимо, с целью подразнить меня.

— И куда же следует сообщать о моих занятиях, сударь?

— В жандармерию и правительство, конечно. В Париже всегда обо всем становится известно.

— Боюсь, сударь, мои занятия не заинтересуют жандармерию.

— Известно ли вам, сколько в этом городе желающих донести на вас? Хозяева гостиниц, комиссионеры, знающие, когда вы уходите и когда возвращаетесь; каждый кучер фиакра, каждый зеленщик, каждый владелец винного погребка будет счастлив поделиться с жандармерией своими наблюдениями. О да, сударь, в Париже вы ничего не свершите без того, чтобы ваше деяние не было обнаружено.

Я и так был взвинчен; понятно, что комментарий гида мне не понравился. Я заплатил то, что он заработал, и отослал его. Теперь, оставшись один, я мог передвигаться быстрее, вливаясь то в одну, то в другую группку и отделяясь от нее по своему усмотрению. Вдруг позади послышался шум недовольства. Мужчины ворчали, дамы ахали и возмущались поведением некоего грубияна. Как я понял, добропорядочных посетителей Версаля растолкал посетитель недобропорядочный. Я вступил в очередной зал, не дожидаясь разоблачения смутьяна. Так, игнорируя скульптуры, бесценную мебель и гобелены, я очень скоро достиг выхода в несравненные версальские сады.

— Вот он! Вот кто толкается!

Едва раздался это возглас, чьи-то пальцы стиснули мне руку. То был охранник.

— Я никого не толкал! — возмутился я.

Тут охраннику доложили, что нарушитель общественного порядка обнаружился чуть позади нас. Лишь тогда тиски разжались, и я был отпущен. Я поспешил удалиться на возможно большее расстояние от охранника, на случай если он переменит мнение относительно того, кто настоящий смутьян. Ах, слишком скоро я пожалел, что не остался под боком у представителя законной власти!

Вспомнились предостережения мадам Фуше об опасных районах Парижа. «В этом городе есть мужчины и женщины, готовые обчистить вас до нитки и сбросить прямо в Сену», — вот как выразилась мадам Фуше. Я же знал, что именно среди таких головорезов революционеры набирали себе солдат в марте 1848 года; именно такие молодчики свергли Луи Филиппа и учредили Республику от имени народа. Кучер фиакра рассказывал, что во время бунта он видел одного из таких негодяев. Окруженный жандармами, взятый на мушку, он завопил: «Je suis bien vengé!» [12] Вот вам наша месть! (фр.) — и извлек из карманов штук пятнадцать-шестнадцать человечьих языков. Языки полетели в воздух и стали шлепаться на головные уборы жандармов, а один язык угодил прямо в рот жандарму, поскольку от мерзкого зрелища у него буквально отвисла челюсть.

Правда, я находился в заповедной роскоши не запятнанных преступлениями садов Версаля, а не в одном из этих ужасных районов, где людям отрезают языки. И однако, я был совершенно уверен: каждый мой шаг фиксируется. За живыми изгородями и скульптурами то и дело мелькали чьи-то лица. Я миновал ряд статуй, ваз и фонтанов и оказался в тупике. Что же открылось моему взору? Среди плеска и блеска воды, среди нагромождения дельфинов и морских чудищ, высился бог полдня. Насколько безопаснее было бы в дворцовых анфиладах, в окружении многочисленных посетителей и бдительных охранников! Здесь же, под безмятежным взглядом языческого божества, передо мной вырос некто и схватил меня за руку.

Далее в моей памяти идет провал. Я очнулся в разбитом экипаже, сотрясающемся на столь же разбитой дороге. Прямо напротив меня маячило лицо, ставшее последним визуальным образом перед потерей сознания в версальском саду; лицо мясистое и мрачное. Оно как бы застыло в гримасе отвращения ко всему и вся. Это самое лицо мелькало в залах дворца. Значит, не напрасно я подозревал слежку! Я облизнул зубы и десны и с облегчением обнаружил, что он все еще на месте, — я говорю о своем языке.