Мэтью Перл: Тень Эдгара По

Ваша честь и господа присяжные заседатели, разрешите сообщить правду о смерти этого человека, а также о моей жизни; правду, доныне никому не известную. Что бы ни отняли у меня, эта история пребудет последним моим достоянием. В нашем городе есть люди, которые наверняка попытаются остановить мое повествование. Среди вас находятся те, что полагают меня преступником, лжецом, парией; хитрым, безжалостным убийцей. А я, ваша честь, Квентин Гобсон Кларк, являюсь уроженцем Балтимора, адвокатом по профессии, а также любителем изящной словесности.

Впрочем, речь не обо мне. Прошу вас, помните хотя бы это! Я никогда не пытался стать главным героем; амбиции никогда мной не руководили. Не положение в адвокатском сословии и не репутация в глазах высших судей подвигли меня заговорить. Ибо предмет моего рассказа — не я сам и не досужие домыслы, но человек, благодаря величию которого в истории останутся и наши с вами имена — даром что вы забыли его прежде, чем он был предан земле. Кто-то должен поведать о нем. Нельзя бездействовать. Во всяком случае, лично я бездействовать не могу.

Обещаю говорить правду, и только правду. Я взял на себя эту миссию, поскольку знаю больше, чем кто бы то ни было. Точнее, из всех, кто знал правду, в живых остался я один.

Не удивительно ли, что те, кто мог бы поведать правду, как правило, умирают первыми?..

Приведенные выше пассажи я лично записал в блокноте (последняя фраза вычеркнута, на полях моей рукой значится слово «философствования!», выражающее недовольство написанным). Перед тем как прийти нынче на заседание суда, я судорожно вносил эти фразы в блокнот, готовясь к встрече с клеветниками — с людьми, которые надеются спастись, погубив мою репутацию. Поскольку я сам юрист, вы, верно, сочтете, что мне нетрудно предстать перед судом, выдержать любопытство зрителей, а также присутствие бывших друзей и двух женщин, возможно, любивших меня; подумаешь, испытание для опытного адвоката, пожалуй, фыркнете вы. И будете не правы. Ибо звание адвоката предполагает защиту чужих интересов, внимание к чужой беде. Адвокат не готов хладнокровно решать, что должно быть спасено, а что нет. Адвокат не готов спасать самого себя.

Я очень хорошо помню день, когда началась эта история, поскольку с нетерпением ждал одного важного письма. А также потому, что, по домыслам отдельных лиц, в тот день я должен был сделать предложение Хэтти Блум. И конечно, потому, что в этот день я увидел его мертвым.

Блумы жили по соседству с моими родителями. Четыре дочери Блумов считались чуть ли не самыми красивыми в Балтиморе, а младшая, Хэтти, была еще и самой обаятельной из сестер. Мы с Хэтти дружили с раннего детства, о чем нам не уставали напоминать родственники — кажется, всякий раз подразумевая, что столь давнее знакомство обязывает к другим, более прочным узам.

Подобные намеки могли вызвать у нас взаимное отвращение, однако не вызвали, и лет примерно с одиннадцати я стал вести себя по отношению к Хэтти как заботливейший из супругов. Обходясь без клятв в вечной любви и преданности, я потакал всем прихотям Хэтти, она же грела мне сердце своим милым щебетанием. В голосе ее было нечто успокаивающее, и для меня он порой звучал подобно нежной колыбельной.

Собственный мой нрав отличался таким созерцательным спокойствием, что нередко я производил впечатление человека, разбуженного ото сна; я говорю так, поскольку часто слышал в свой адрес вопрос, уточняющий именно это обстоятельство. Так бывало в большом обществе, а среди людей близких я мог впасть в необоснованную разговорчивость и, случалось, терял нить собственного рассуждения. Вот почему я с таким наслаждением слушал живую речь Хэтти. Полагаю, я в известном смысле зависел от ее щебета. Рядом с Хэтти мне не хотелось привлекать внимание к своей персоне; я был спокоен, сдержан, а главное, в совершенном ладу с собой.