Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска

Вот с этой слежки и началось дело, о котором наш рассказ. Памятный читателям “Кровавой плахи” агент Гусаков-сын влетел, взмыленный, в кабинет начальника сыска Гартье и, облизывая пересохшие губы, взволнованно заговорил:

— Я вчера “вел” Маньку Губу, ну, эту, Марьям Гулямдину, по делу “экипажей”. Взял я ее от булочной Филиппова на Мясницкой площади. Ну, значит, идет Манька по аллее Чистых прудов, вдруг — шасть! — к ней какой-то господин подваливает. Высокий, в костюме-тройке, на животе толстая золотая цепочка — богатый франт, одним словом. И усищи — ну, право, шире плеч — нафабренные торчат. Начинает он Маньке что-то заливать, явно, что ухаживает...

— Да, Манька из себя аппетитная. Помнится, прежде на Тверском работала целкой, — кивнул одобрительно Гартье. (Заметим: на жаргоне “целка” — это незарегистрированная проститутка.)

Гусаков залпом осушил стакан воды и уже более спокойно продолжал:

— Господин веселый, да и Манька, дура, рада, что такого солидного кавалера завлекла. Зашли они в винный подвальчик у Покровских ворот. Минут через тридцать Манька выплыла явно навеселе. Ее спутник кликнул лихача, я тоже — держу их крепко. На Старой Басманной они вошли в небольшой дом, что напротив церкви Никиты Мученика. Господин своим ключом открыл входную дверь — это с торца, там, где Александровское коммерческое училище. Думаю: надо ждать! За час-другой господин успеет к Маньке под юбку слазить, буду дальше ее пасти.

Гартье начал раздражаться:

— Ты, Иван, сразу дело говори. Манька от тебя “соскочила”?

— Хуже! Она вообще куда-то испарилась. Вроде миражного видения. Как собака всю ночь дрожал от холода — во, рубашечка у меня тонкая, дневная. В девять утра господин вышел из дома. Глазам не верю — один! Закрыл дверь на ключ, отправился к Межевому институту в Гороховском. Там трактир. К десяти вернулся домой — у него прием...

— Какой такой прием?

— Ах, Николай Федорович, забыл сказать: этот господин — дантист. И у него вывеска, медными буквами написано:

Дантист

Альфред Оттович ЛЕПИНЬШ.

Безболевое лечение. Прием с 10 до 14 часов

— Тут мой папаша нарисовался — я его извозчиком вызвал. Полтинник позвольте в счет включить. Покумекали, решили: пусть мой папаша, Матвей

Иванович, идет под видом зуб выдернуть — вдруг Маньку обнаружит? Дантист дернул у папаши зуб, благо гнилой был. И зачем-то долго-долго эту вонючку нюхал, словно цветок какой. А папаша отдал ему целковый (я в счет включу?) и начал действовать: он у меня страсть какой бедовый! И в туалет сходил, и вроде по ошибке вместо выходи — извините, дескать, от боли мозги помутились — в спальню влез. Нигде Маньки не видно. Сейчас он пасет двери выхода. Замену просит.

Гартье приказал:

— Эй, Галкин! Гони в Мытищи... Привези Соколова.

...Граф появился, как всегда, веселый, красивый, шумный:

— Ну, начальство, где шампанское? Проспорил ты, Николай Федорович! Обещал неделю меня не беспокоить, а сам и трех дней выдержать не смог.

Гартье изложил всю эту странную историю. Соколов, знакомый с Гулямдиной, грустно заметил:

— У этой Маньки жизнь несчастная. Было ей шестнадцать, посватался к ней какой-то инженер-путеец, человек достойный, да под поезд попал, пополам его перерезало Отец, правоверный мусульманин, когда узнал, что дочь, не дождавшись никях (свадьбы), носит ребенка, выгнал ее из дому. Манька родила, а кормить крошечную Розалию нечем. Вот и пошла тротуары шлифовать. Тяготилась она своей блядской профессией, да куда из порочного круга выбьешься? Пристала к “экипажникам”.. Гусаков, иди сюда! Поезжай к дворнику, где Манька живет, — это дом семь по Ваганьковскому. Скажи: если появится Манька, пусть даст нам знать. Жеребцов, возьми в архиве все, что есть на этого дантиста. И вести за ним неусыпное наблюдение! Да, еще следует затребовать все дела о пропавших дамах, скажем, за последние два года. Выполняй приказ!

Закончился яркий, горячий, полный шума, движения, красок августовский день. Один из немногочисленных дней, составляющих человеческую жизнь. День, отпущенный Создателем для мира между людьми, для всеобщей радости, для наслаждения природой и прекраснейшей ее частью — женской прелестью, лучше которой нет ничего в Мироздании.

Но в этот праздник жизни врывались адовы создания, ненавидевшие Бога и все живое. Эти создания несли зло и распад.