Татьяна Романова: Сизые зрачки зла

«Все считают Джона чуть ли не родней. Когда все свои, то никто ни в кого не влюблен, а все дружат. Ну и как поступить? Набраться храбрости и сделать первый шаг?.. Но ведь это неслыханно! Если мама узнает, она ужасно расстроится», – терзалась Вера.

Она слишком дорожила своими отношениями с матерью, и ни за что на свете не хотела бы ее разочаровать. Нет, вариант с объяснением казался явно неподходящим. Оставалось поступать так, как делала все эти два года: терзаться, но молчать. Вера вновь провела пальцем по портрету своего кумира. Руки она прятала в муфте, чтобы никто не видел ни миниатюру, ни пальцы. Подобных уловок за два года своей тайной любви она придумала немало, но ближе к заветному предложению руки и сердца они ее так и не продвинули.

Увидев, что впереди показалась трехэтажная светло-бежевая громада их дома, а под морозным солнцем засверкал белый мрамор его колонн, Вера постаралась успокоиться. Пора спрятать собственные заботы – ее ждут дела семьи. Не хотелось слишком беспокоить мать, но надо же узнать, что та скрывает. Как говорится: «кто предупрежден, тот – вооружен». Вера собиралась мягко навести Софью Алексеевну на нужные темы, и нащупать в ее ответах крупицы правды. Она вздохнула, привычно переложила портрет Джона из муфты в карман шубы и откинула медвежью полость.

– Пожалуйте, барышня, – торжественно объявил кучер, помогая ей переступить из саней на мраморные ступени крыльца.

– Спасибо, Архип!

Вера прошла в услужливо распахнутую рослым лакеем дверь, а кучер, легко щелкнув вожжами, направил рысака к конюшне – приземистому зданию в глубине двора. Вера отдала слуге муфту и перчатки, расстегнула шубу и потянула ее одной рукой с плеча, другой пытаясь нащупать в кармане драгоценную миниатюру. Но маленького овала в золотой рамке не было, карман был пуст.

«Господи! Да что же это?..»

Вера порылась в другом кармане – бесполезно. Портрет исчез. Она растерянно уставилась на свои руки, потом на темно-синий бархат, покрывающий мех шубки, затем на пол. Миниатюры нигде не было. Скорее всего, та выпала на крыльце или в санях. В надежде увидеть свою драгоценность на ступенях Вера выскочила на крыльцо, и опять ничего не нашла.

«Значит, я выронила портрет на улице», – поняла она.

На ходу запахивая шубу, Вера слетела с крыльца и вдруг замерла, ей на мгновение показалось, что сердце пробил огромный толстый гвоздь – она больше не могла дышать. Крепко вдавленная в колею, оставленную полозьями, в снегу валялась миниатюра, вернее то, что от нее осталось: расплющенная золотая рамка еще держала несколько осколков костяной пластинки, но лица у красавца-баритона больше не было. Кровь отлила от Вериного лица.

«Ужас какой! Это судьба предупреждает, что не нужно питать иллюзий», – подсказало отчаяние.

Но она постаралась отогнать свои подозрения. Суеверия в доме глубоко верующей графини Чернышевой не приветствовались, и Софья Алексеевна не уставала повторять дочерям, что не бывает дурных знаков и плохих примет. Вера предпочитала с матерью не спорить, хоть сама и думала иначе, и сейчас она точно знала, что это – предупреждение судьбы, но душа ее отказывалась принимать черную метку. Вера молниеносно подняла остатки миниатюры, сунула их в карман и вернулась в дом.

В вестибюле рядом с лакеем уже дежурила гувернантка мисс Николс. Та явно искала молодую хозяйку.

– Ваше сиятельство, графиня ждет вас в своем кабинете, – торжественно провозгласила она, – ваши сестры уже там.

– Благодарю, мисс, сообщите мама, что я сейчас буду, – отозвалась Вера, надеясь, что гувернантка пойдет вперед, а она сможет незаметно избавиться от остатков миниатюры.

Она рассчитала правильно. Дама величественно кивнула и отправилась к лестнице, ведущей на второй этаж, а Вера, передав шубу лакею, старательно спрятала в кулаке кусочки слоновой кости и гнутую рамку. Оставшись одна, она подошла к большой яшмовой вазе, стоящей в простенке меж окон, и бросила остатки миниатюры внутрь. Вот теперь можно идти. Гадая, не решила ли мать открыть наконец-то правду, Вера поспешила наверх.

Софья Алексеевна увидела из окна черную спину жеребца и сани, а в них – фигуру дочери. Вот и все! Она тихо вздохнула и вернулась к своему креслу за письменным столом. У противоположной стены на диване устроились ее младшие дочки. Девочки склонили друг к другу кудрявые головы и тихо шептались.

«Бедные мои, нежные, как бабочки», – пожалела графиня.

Она не стала окликать дочерей, просто не могла – цеплялась за последние тихие минуты, оставшиеся до прихода Веры. Еще можно было помолчать, ведь когда дети узнают правду, их мирная жизнь сразу закончится. Сама Софья Алексеевна узнала о беде еще две недели назад, когда ее сын, уже с месяц гостивший в родительском доме, услышал в Английском клубе рассказ приехавшего из столицы знакомого о подавлении восстания Московского и Гренадерского полков, отказавшихся присягать новому императору Николаю Павловичу. Сын вернулся домой непривычно растерянный, а уже через час уехал в Санкт-Петербург, успев рассказать матери то, что скрывал от нее последние три года. С ужасом узнала Софья Алексеевна, что ее ребенок, оказывается, давно состоит членом тайного общества, задумавшего переменить порядки и власть в России.