Вадим Сухачевский - Тайный суд

Не зажигая света, Павел Никодимович надел приготовленное тонкое пальто, а поверх – Петрухин тулуп. Некоторое время придется попреть, но для такого дела он уж как-нибудь потерпит. Обулся в демисезонные полуботинки и прямо в них влез в валенки, размер позволял. На голову – ватный треух Петрухин. Уши у треуха опустил, снизу подвязал, козырь тоже опустил, остался виден только нос, а нос-то у него как раз вполне как у Петрухи. Зашел в ванную на себя в зеркало посмотреть. Взглянул – хорош!

Из парадной выходил, ни от кого не таясь. Если даже они кого-то, кроме того верзилы, и оставили наблюдать, опасаться все равно нечего. Что этот долботряс-наблюдатель узрит? Вошел мужик в овчине мало ли по каким делам в подъезд – тот же самый мужик из того же самого подъезда и вышел.

Через полчаса Куздюмов сошел на остановке у Брянского вокзала. Там, на вокзале, зашел в сортир, в кабинке скинул с себя всю эту вонючую хрень и вышел из сортира уже совершенно другим человеком. Входил мужик-деревенщина в овчине, в стоптанных валенках, с треухом на голове – вышел солидный москвич в элегантном пальто, в чистых полуботиночках. И осанка стала совсем иной: тот, входивший, мужик был согбен жизнью, а этот, вышедший, – бодр и прям, ибо честному человеку не от чего горбиться.

Проходя мимо зеркала в зале ожидания, Павел Никодимович посмотрел на себя и порадовался своему умению вот так вот мгновенно преображаться до полной неузнаваемости. Да, умел он, умел! Артист! Это вам, небось, говнососы, тоже не «ножи точи2 м». Припомнилась вдруг фразочка, где-то когда-то не то слышанная, не то читанная: «Какой артист умирает!» Произнес ее, кажись, какой-то древний царь, живший еще до новой эры, перед тем, как то ли его кто-то кокнул, то ли за каким-то лешим – он сам себя.

Глупейшая, в общем-то, фразочка, и на кой вдруг припомнилась, неясно. Ибо умирать-то как раз он, Павел Никодимович, сейчас не помышлял уж никак.

Васильцев не знал, сколько дней он пролежал на больничной койке к тому времени, когда, открыв глаза, услышал отдаленно знакомый голос:

– Юрка, очнулся? Ну слава богу, наконец, а то всех ты тут, Стрелок чертов, перепугал!

Кто этот человек, почему называл его Юркой и тем более Стрелком? Так его только в школе называли – с тех пор, как однажды, впервые взяв в руки револьвер, вдруг, к собственному удивлению, выбил все семь десяток.

Вышло так. Был в их классе такой Квасов по прозвищу Чемодан, полученному из-за прямоугольной, как чемодан, башки, изрядный балбес. Но как сын красного командира, носившего ромбы, Чемодан желал во всем быть первым. За счет мозгов это у него никак не получалось, потому решил взять другим. Один раз стащил у отца настоящий наган и сказал Васильцеву и его другу Котьке Каюкову по прозвищу Каюк: «Поехали, папенькины сынки, поглядим, на что вы способные».

Отец Каюка был когда-то хирургом, Васильцева – адвокатом, но доктор Каюков умер через год после гибели адвоката Васильцева, сейчас оба они росли без отцов и никакими папенькиными сынками никак не были. Дать бы этому Квасову по его чемоданообразной башке!.. Но пострелять из настоящего нагана! Ради такого можно было и смолчать.

Поехали в какой-то загородный лесок. Чемодан повесил мишень на дерево, отошел шагов на двадцать и со словами:

– Учись, буржуáзия! – выпустил весь барабан.

Вышло слабовато, все больше в «молоко», но Чемодан своими двадцатью очками из семидесяти был горд несказанно:

– Вот так, очкарики! (Вообще, в очках был один Васильцев, но Чемодан вкладывал в это слово какое-то свое, лишь ему известное значение.) Вот так примерно мой батя буржуáзию в Гражданскую стрелял, и я, дайте срок, всех очкариков стрелять буду!

Васильцеву стало гадко. А Чемодан уже сунул наган Каюку в руку:

– Ну, очкарик, давай, покажи! На щелбаны стреляем!

Каюк долго прицеливался, однако все пули выпустил, разумеется, в «молоко». Чемодан радостно отвесил ему все двадцать щелбанов, да так, что лоб у бедного Каюка сразу стал бордовый, как кирпич.

– Вот так мы вас, очкариков! – радовался Чемодан.

От несправедливости происходящего Васильцеву стало даже трудно дышать.

– Дай, – проговорил он.

Мишень едва просматривалась сквозь очки. Кажется вовсе не целясь, он выпустил семь пуль в сторону мишени.

– Готовь лоб, очкарик, – злорадно сказал Чемодан, идя снимать мишень с дерева.

Но когда на нее посмотрел, радости у него мигом поубавилось: все семь попаданий были в яблочко. А положенные щелбаны Юра доверил Каюку, и уж тот постарался.