Иоанна Хмелевская - Жизнь как жизнь

В последнем вопросе прозвучала тревожная нотка. Говоря о поимке бандитов, Тереска в воображении увидела ряд ободранных фигур в лохмотьях, с бандитскими мордами, скованных цепью один за другим, с ядрами у ног, а всю цепь вел за собой торжествующий Кшиштоф Цегна. Она только не знала, какой длины должна была быть эта цепь негодяев.

— Не знаю, — осторожно ответил Кшиштоф Цегна. — Пара человек. Достаточно было бы поймать самых главных.

— Те, которых мы видели… Эти, из машин, они самые главные?

— Почти, но еще не совсем. Через них можно добраться до тех, кто стоит на самом верху, но их уже не я буду ловить. Мне бы вполне хватило, если бы я собрал улики против этих, поменьше. Понимаете, если бы вы тогда сфотографировали того типа, который подкинул сверток в «фиат», вместо того чтобы утащить эти часы. Или пусть даже утащить, но сперва сделать фотографии. А лучше всего было бы поймать его на месте преступления. Еще очень важно узнать, с кем он контактирует… За таким надо побегать.

— Это плохо, — сказала огорченно Тереска. — Не могу я за ним бегать, потому что в школу ходить надо. И моему брату тоже.

— Ну нет, только не это! — перепугался Кшиштоф Цегна. — Пусть вам такие мысли даже в голову не смеют приходить! Это опасная работа и вообще в этом надо разбираться. Я уж сам как-нибудь в свободное время за ним похожу. Только надо знать за кем.

Категорические запреты вызвали у Терески разочарование и даже легкий протест, но она не стала открыто проявлять эти чувства. Горячее желание помочь разрасталось в ней, как тесто на дрожжах.'

Сразу же на следующее утро, еще перед первым уроком, Шпулька нарушила данную себе самой клятву, что не станет больше соваться в те страшные вещи, которыми Тереска отравляет ей жизнь.

— У нас все больше и больше машин, — сказала она таинственно. — Я видела еще одну.

Тереска, со вчерашнего дня еще более увлеченная этой темой, немедленно заинтересовалась. Она сразу угадала, о чем речь.

— Какую? Где?

— Темно-зеленую. На сей раз Наполеон под Москвой.

— У тебя крыша поехала? Какой Наполеон?

— Бонапарт. Дата. То есть, я хотела сказать, номер. И снова дурацкая пятерка по истории.

— А-а-а!.. «Пятьдесят восемь — двенадцать»? А буквы какие?

— «ВФ». Я так долго терзалась, чтобы вспомнить, у кого такие инициалы, что в конце концов запомнила и так, потому что таких ни у кого из моих знакомых нет. Из-за тебя у меня появилась мания запоминать автомобильные номера по историческим датам. Но у меня запас знаний недостаточный.

— Средместье, — сказала взволнованная Тереска. — Где он был? И откуда ты знаешь, что этот автомобиль нам подходит?

— А я снова была свидетелем кое-чего интересного. На Кручей, перед «Гранд-отелем». Я стояла себе и ждала автобус, то есть не стояла, а прогуливалась. Этот… с ухом… подъехал на «опеле», из его машины вышел какой-то тип и сел в эту машину… в «Наполеона под Москвой». А «опель» сразу отъехал. Очень быстро. И у того, кто вышел, в руках был точно такой же сверток!

Шпулька была полна радости. Облегчение, которое она испытывала при мысли, что увиденная сцена уже в прошлом, что при этом не было Терески и никто ее не принудил ничего красть или там брать в плен кого-нибудь из бандитов, заставляло ее охотно и радостно рассказывать об увиденном. Тереска раскраснелась.

— Как он выглядел?

— Ну, я же тебе и говорю: темно-зеленый…

— Да не автомобиль, а этот тип!

— Такой какой-то. Невысокий, лысый, в куртке с воротником и в очках.

— И что он сделал?

— Ничего. Сел в этого «Наполеона» и уехал.

— Ты его узнаешь?

— Если увижу его с той же самой стороны и в той же самой одежде, то узнаю.

Ни одна из них не обратила внимания, что урок уже начался и учительница истории долгое время не сводит с них глаз. Учительница истории была толстая, крупная и величественная женщина, отчего ее и окрестили очаровательной кличкой Газель.

— Букатувна, будьте любезны рассказать нам, что тогда происходило в Польше, — вдруг предложила она зловещим тоном.

— Когда? — еще успела отчаянно шепнуть побледневшая Шпулька, поднимаясь с места как можно медленнее.

— В тысяча восемьсот тридцатом году, — сочувственно шепнула Кристина сзади.

У преподавательницы истории была кошмарная привычка по-своему задавать вопросы. Она считала, что ее предмет распространяется не только вглубь веков, но и вширь по всему миру. Невозможно было предвидеть, станет ли она требовать рассказать, что творилось в одном и том же месте в разные эпохи, или начнет проверять, что творилось в одно и то же время в разных уголках земного шара. Панические попытки вспомнить, что вытворяли немецкие маркграфы в тот момент, когда Христофор Колумб плыл в Америку, и который из Владиславов вырезал до последнего младенца семью какого-нибудь Святополка на Руси — или наоборот, — требовали невероятной сосредоточенности всех умственных способностей. Глубочайшая уверенность, что один раз усвоенные исторические сведения должны уже навсегда остаться в нафаршированных ими мозгах, позволяло историчке делать самые невероятные прыжки по странам и эпохам, независимо от того, в каком классе проходили материал. Перескок с Пунических войн на Ноябрьское восстание был мелочью, к каким класс давно привык. И все же каждый раз это вызывало легкое потрясение. Можно сказать, что класс привык к потрясениям.